Беатриса в Венеции
Шрифт:
Сержант Дженси прекрасно знал, зачем Валланд поехал в Падую, но он любил из всего делать секреты, и поэтому он ответил загадочно:
— Когда лисица гибнет, цыплята сейчас же возвращаются, там теперь много цыплят, и они съедят наши семена, прежде чем пройдет еще неделя. Я говорю вам правду, граф, хотя я и служил этому человеку, но я утверждаю, что еще никогда ни один француз не поступал более гнусно, чем он. У нас здесь только полбатальона и шесть пушек, между тем нам может понадобиться положительно целый корпус. Бог да простит меня, но я уверен в том, что здесь кроется измена. Полковник Валланд вернется сюда, чтобы считать мертвых, и я уверен в том, что это не будут веронцы. Я — старик, но я готов был бы пожертвовать своею жизнью, только бы
Старый сержант, говоря это, покраснел, как рак, и рука его, опиравшаяся на стол, заметно задрожала. Для графа слова его явились целым откровением, теперь для него стали ясны все мелочи, которые раньше он не мог понять и объяснить себе. Чтобы француз был в состоянии подвергнуть смерти сотни своих соотечественников ради каких-то политических соображений, ему, конечно, не приходило и в голову, так чудовищна казалась эта мысль. А между тем, по-видимому, это было так. Все факты только подтверждали слова солдата. В продолжение нескольких месяцев Бонапарт старательно делал все, чтобы вызвать открытое восстание в Вероне, но народ сносил безропотно все оскорбления, грабеж, издевательства, и, наконец, только теперь настал час возмездия.
— Они желают войны, Дженси, — сказал Гастон грустно. — В этом не может быть никакого сомнения, они сделали все, чтобы вызвать ее. Они увели войска, раздражили народ, и когда убийства будут совершены, они вернутся назад, чтобы судить этот же народ. Если бы генерал Бонапарт знал об этом...
Дженси не выдержал и воскликнул отрывисто:
— Не упоминайте имени Бонапарта, мне хочется верить, что он здесь ни при чем. Мы должны стараться верить в то, что он невиновен в том, что здесь произойдет.
Он посмотрел на Гастона, тот опустил глаза, оба в душе сознавали, что считают Бонапарта виновным, и старались скрыть это друг от друга.
— Да, вы правы, Дженси, — сказал Гастон, — теперь не время говорить об этом, мы должны исполнить свой долг, вот и все. Начнем же сейчас же. Я немедленно расставлю везде караул, но раньше мне надо еще кое о чем поговорить с вами. Знаете вы о том, что сегодня у маркизы де Сан-Реми большой прием вечером?
— Все знают это, граф. Прием этот делается по приказанию губернатора Валланда и, говорят, даже по приказанию самого Бонапарта. Но я считаю, что это не особенно умно; если бы кто-нибудь из моих друзей захотел сегодня отправиться туда, я запер бы его на ключ и не пустил его туда.
— Вы думаете, там будет не вполне безопасно, Дженси?
— Весьма возможно, граф, есть люди, которые любят испытывать сильные ощущения — я не принадлежу к числу их.
— Я вижу, что вы думаете, что там будет небезопасно, Дженси. Предположим, что все эти люди отправятся к ней, их будет человек четыреста-пятьсот, что же из этого? Ведь все это будут штатские люди, не вооруженные, и если в дело вмешается измена, что тогда?
— Да спасет их Бог, мы им помочь не можем.
— Вы думаете, что у нас слишком мало войска?
— Я хочу сказать, что мы можем защищать крепость, но на улицах каждому придется защищать самого себя. Мы ведь раз побывали с вами на улицах и знаем, что это такое. Ведь довольно мы повалялись в постели, не так ли?
Дженси произнес эти слова с лукавой улыбкой, очень довольный своею шуткой. Но так как он не собирался обижать своего собеседника, он продолжал:
— Довольно с нас валяться в постели и терять время на пустые разговоры. Я вижу, что вы пришли ко мне за советом, граф, так выслушайте меня. По моему мнению, с наступлением вечера должны быть подняты все мосты. Надо приготовить факелы и посмотреть, чтобы порох был на месте и в сухом виде. Если наш флаг будет еще развеваться в тот момент, когда Бонапарт войдет в город, это будет что-нибудь да значить. Что касается тех бедняков, которые останутся в городе, да спасет их Бог, повторю я еще раз.
— Очень умно, Дженси, но немного эгоистично, я очень благодарен за ваш добрый совет, но попрошу теперь выслушать и мое мнение. Во-первых, относительно
— Вы, граф? Но ведь это сумасшествие!
Гастон продолжал, не обращая внимания на это восклицание:
— Я буду там вместе с сотней отборных людей, ведь согласитесь сами, Дженси, что крепость эта недоступна, и, следовательно, все равно, защищают ли ее пятьдесят человек или пятьсот. Чернь не будет в состоянии взять ее приступом. Вы говорите о пушках, но к чему они вам? Ведь не будете же вы стрелять в дома, где, может быть, скрываются ваши же соотечественники. Это было бы совсем не умно и не принесло бы нам много пользы. Нет, мой старый друг, позвольте вам сказать еще больше. Я был сегодня ночью в церкви св. Афанасия и знаю, что должно случиться. Они намерены убить сегодня ночью всех до единого, кто войдет в Бернезский дворец. Произойдет это в ту минуту, как французы начнут уже расходиться. Когда ударят ко всенощной, на улицах Вероны будет пять тысяч вооруженных людей. Вы говорите, что нас всего пятьсот против них, это, конечно, немного, но мы постараемся сделать все, что можем. И поэтому даю вам слово, что я или спасу Бернезский дворец, или сгорю вместе с ним сегодня ночью.
Дженси выслушал Гастона с большим удивлением. Его собственный совет был дан не из трусости, а просто оттого, что он не особенно верил в возможность восстания всех жителей Вероны. Что бы ни предприняли эти итальянцы, он все же не ожидал, что они прибегнут к убийству и насилию. Как солдат, он думал только о том, чтобы не покидать своего поста, но слова графа разбудили в нем более рыцарские чувства.
— Я прошу вас только об одном, — сказал он. — Позвольте мне всюду следовать за вами, я ведь ничего этого не знал, и если половина того, что вы сказали, правда, так и то это ужасно.
— Аминь! А теперь не будем терять времени и приступим сейчас же к делу.
Только далеко после полудня Гастону удалось снова забраться к себе в комнату и прилечь, чтобы отдохнуть до того ужасного часа, когда должна была решиться его судьба. Если ему и казалось странным, что он прямо с постели очутился опять в крепости, как ее начальник, то все же личные мысли занимали его меньше, чем то обстоятельство, что он успел вовремя, чтобы позаботиться о благе других. Он невольно задумался над тем, как все сложилось бы совершенно иначе, если бы старый Филиппи не решился на свою гнусную измену, или Пезаро отложил бы свой приезд в Верону. Без сомнения, старый негодяй, пославший его изменническим образом в церковь св. Афанасия, был вполне уверен в том, что он погиб там, и Гастон невольно дал себе клятву при первой же возможности повесить старого изменника. Мысли его мелькали с быстротой молнии, он едва успевал останавливаться на них. Он решил спасти сегодня ночью Беатрису во что бы то ни стало, так как он был уверен, что именно с этой целью Провидение сохранило его собственную жизнь. Его умственному взору Беатриса предстала в эту минуту, как живая, и воспоминание о Бианке исчезло в нем бесследно. Он заснул и во сне все еще видел перед собой Беатрису и слышал ее ласковый голос, обращенный к нему. В продолжение пяти часов он проспал непробудным, тяжелым сном.
Старый Дженси разбудил его, подкравшись к нему на цыпочках и дважды прикоснувшись к его плечу раньше, чем он проснулся.
— Теперь пять часов, граф, звонят ко всенощной. Через полчаса вам подадут обед, если это вам угодно.
Гастон сел на постели и взглянул на Дженси, но с трудом узнал его: вместо старого воинственного солдата перед ним стоял итальянец, закутанный в темный плащ, с нахлобученным на лицо капюшоном; только голос Дженси выдавал его.
— Однако, милый Дженси, вы очень похожи на «bravo», наемного убийцу, — сказал Гастон, заливаясь своим обычным беспечным смехом и вставая, чтобы привести в порядок свой туалет. Старик, со своей стороны, несмотря на серьезность и опасность их положения, не мог не улыбнуться, рассказывая Гастону. все, что он успел сделать за это время.