Беатриса
Шрифт:
— А меня вы никогда не бросили бы в море! — добавила несчастная Фелисите, утирая слезы.
К утру Каллист, утомленный всем случившимся, заснул в кресле. Теперь маркиза, в свою очередь, любовалась прекрасным лицом юноши, побледневшим от всех переживаний минувшего дня и своего первого любовного бдения; она слышала, как он, засыпая, бормотал ее имя.
— Он любит даже во сне, — сказала Беатриса, указывая своей подруге на спящего юношу.
— Надо отослать его домой, пусть отдохнет, — ответила Фелисите и разбудила Каллиста.
В доме дю Геников никого не взволновало отсутствие Каллиста, — Фелисите обо всем предупредила записочкой баронессу. Когда Каллист вернулся в Туш к обеду, он застал Беатрису уже на ногах; она была еще очень бледна, слаба и казалась усталой, но ни во взорах ее, ни в словах не чувствовалось ни малейшей суровости. Фелисите села за рояль, чтобы
Любовная ярость Каллиста и его покушение на убийство произвели на Беатрису действие громового удара, который властно покоряет себе и преображает даже стойкие натуры. Беатриса полагала, что внутри ее все уже умерло, но чистая и истинная любовь омыла ее сердце горячей, нежной струей. Отныне она жила в сладостной и согревающей атмосфере неведомых ей доселе ощущений и чувствовала, что становится лучше, чище; она вознеслась на небеса, куда Бретань во все века возносила женщину. Она наслаждалась почтительным обожанием этого очаровательного юноши, и ей ничего не стоило дать ему счастье — одного ее взгляда, слова, жеста было достаточно для полного блаженства Каллиста. Ее беспредельно трогало, что юный дю Геник дорожит сущими пустяками. Прикосновение ее руки, затянутой в перчатку, значило для этого ангела больше, чем вся она значила для того, кто обязан был бы ее обожать. Как они не похожи! И какая женщина может устоять против такого обожествления? Маркиза была уверена, что ей повинуются, понимают ее. Если бы она потребовала, чтобы Каллист исполнил любую ее прихоть ценой собственной своей жизни, он не задумался бы ни на минуту. И вот в Беатрисе появилось какое-то благородство и достоинство; она познала высокие стороны любви, из нее она создала себе пьедестал, чтобы торжественно возвышаться над всеми женщинами в глазах Каллиста, а Каллистом она хотела владеть вечно. Чем больше слабела она перед Каллистом, тем более упорным становилось ее кокетство. Целую неделю Беатриса с очаровательным притворством разыгрывала из себя больную. Сколько раз она медленно прохаживалась перед домом по зеленой бархатной лужайке, томно опираясь на руку Каллиста, и тут-то она отплатила своей подруге за те страдания, на которые Фелисите обрекла ее в первые недели после приезда.
— Ах, дорогая моя, ты его слишком долго кружишь, — шутила мадемуазель де Туш.
Как-то вечером, незадолго до поездки в Круазик, наши дамы рассуждали о любви и высмеивали различные способы любовных объяснений, к которым прибегают мужчины; они единодушно пришли к заключению, что наиболее ловкие, а следовательно, и наименее любящие не находят никакого удовольствия в бесполезных плутаннях по извилистым тропкам нежных чувств и скорее достигают победы, тогда как мужчины, искренне любящие, встречают сначала довольно холодный прием.
— Они идут кружным путем, как это делал Лафонтен, направляясь в Академию! — сказала тогда в заключение мадемуазель де Туш.
И теперешняя шутка Фелисите напомнила маркизе этот разговор, ибо в ней содержался намек на ее коварную дипломатию. Г-жа де Рошфид имела над Каллистом неограниченную власть и без труда держала его в нужных ей границах; жестом, полунамеком она напоминала юноше о его безумном поступке на берегу моря. И тогда глаза бедного Каллиста наполнялись слезами, он умолкал и оставлял про себя все свои доводы, признания, муки с таким героизмом, который неминуемо тронул бы любую другую женщину. Своим дьявольским кокетством Беатриса довела юношу до такого отчаяния, что со дня на день он намеревался броситься на колени перед Фелисите и просить у нее совета. Из письма Каллиста Беатриса хорошо запомнила его слова о том, что любовь — высшее счастье, а быть любимым — второстепенное дело, и она умело пользовалась этим его изречением, чтобы сдерживать страсть в пределах почтительного и лестного обожания. Ее душа наслаждалась нежнейшими хвалебными гимнами, которые подсказывает молодым влюбленным сама природа; в них столько неподдельного вдохновения, в их криках, мольбах, в их восклицаниях, в их смелых планах на будущее столько невинных соблазнов, что Беатриса благоразумно предпочитала
Беатриса все говорила ему о своих сомнениях и страхах, а он еще не требовал настоящего счастья, — этот ребенок добивался лишь позволения любить, искал самой важной победы — душевной близости. Женщина, которая бойка на словах, обычно крайне нерешительна в поступках. Может показаться странным, что Каллист, убедившийся, как много он успел в отношениях с Беатрисой после своего неудачного покушения, не пытался завоевать себе счастье дерзким образом действий; но любовь юноши столь возвышенна и благоговейна, что стремится достичь всего только силой нравственного убеждения; в этом и есть красота молодого чувства.
Тем не менее как-то вечером юный бретонец, истомленный своими желаниями, горько пожаловался Фелисите на Беатрису.
— Я думала, чем быстрее ты ее узнаешь, тем легче мне будет исцелить тебя, — ответила мадемуазель де Туш, — но ты сам испортил все своим нетерпением. Десять дней назад ты был ее властелином; а нынче, бедный мой мальчик, ты ее раб. И все потому, что у тебя не хватает силы слушаться меня.
— Что же теперь делать?
— Поссориться с ней. Скажи, что ты не намерен переносить ее суровость. Женщина обязательно увлечется в споре; веди себя так, чтобы она тебя оскорбила, и не возвращайся в Туш, покуда она тебя сама не позовет.
В каждом изнурительном недуге рано или поздно наступает такой момент, когда больной соглашается на любое средство и переносит самую мучительную операцию. Каллист как раз находился в таком состоянии. Он послушался совета Камилла и два дня просидел дома; но уже на третий он робко, с видом побитой собаки, заглянул в комнату Беатрисы, чтобы сообщить ей, что они с Фелисите ждут ее к завтраку.
«И это средство не помогло!» — вздохнула про себя Фелисите, увидев, как позорно сдал свои позиции Каллист.
В течение двух этих дней Беатриса подолгу простаивала у окна, откуда виднелась дорога в Геранду. Как-то раз Фелисите застала маркизу за этим занятием, и та заявила, что любуется на кусты дрока, окаймляющие тропинку, — золотистые цветы дрока так мило освещены лучами сентябрьского солнца. Таким образом, маркиза выдала свою тайну, и Камилл поняла, что достаточно ей подсказать своему юному другу одно только слово — и он будет счастлив, но она промолчала: Фелисите была еще слишком женщина и не могла толкнуть Каллиста на подобный шаг, который так труден для молодых людей, словно они боятся потерять все свои иллюзии. На сей раз Беатриса заставила себя ждать. Опоздание это было весьма знаменательным: маркиза лишних полчаса просидела за туалетом, желая окончательно пленить Каллиста и положить конец его долгим отлучкам. Наивный юноша ничего не понял. После завтрака Беатриса вышла в сад, и влюбленный бретонец обрадовался, как дитя, узнав, что его дама хочет еще раз побывать на том утесе, где она чудом спаслась от смерти.
— Только пойдем туда одни, — произнес Каллист прерывающимся голосом.
— Если я откажу вам, — ответила г-жа Рошфид, — вы, чего доброго, вообразите, что я боюсь вас. Увы, я говорила вам тысячи раз — я принадлежу другому и могу принадлежать только ему; когда я остановила на нем свой выбор, я еще не знала любви. Я совершила двойную ошибку и должна нести двойную кару.
Когда Беатриса начинала распространяться на эту тему, ей случалось пролить две-три слезинки, — по-настоящему такого рода женщины не способны плакать. Каллист испытывал к своей подруге такую жалость, что его любовная лихорадка на время утихала; в эти минуты он боготворил Беатрису. Было бы наивно требовать от двух столь различных характеров, чтобы они одинаково выражали свои чувства, как наивно требовать от двух деревьев различные пород, чтобы они приносили одинаковые плоды. Беатриса переживала ужасную борьбу; приходилось выбирать между самой собой и влечением к Каллисту, между мнением света, куда она надеялась рано или поздно вернуться, и подлинным счастьем; между страхом навсегда загубить себя, вторично уступив страсти, которой общество ей не простит, и надеждой на полное оправдание в глазах света. Она готова была внимать, не сердясь, даже не притворяясь рассерженной, словам слепой любви; не раз ее до слез трогали речи Каллиста, обещавшего возместить своей любовью все то, что она потеряет в глазах света, и скорбевшего, что судьба связала ее, бедняжку, с злым гением, с таким фальшивым человеком, как Конти. Не раз рассказывала она ему о горестях и страданиях, пережитых ею в Италии, — когда она убедилась, что не одна владеет сердцем Конти, и позволяла Каллисту возмущаться. Фелисите дала на этот счет соответствующие наставления Каллисту, и он воспользовался ее советами.