Бэббит

Льюис Синклер

Ему пришлось разуверять ее. Она гладила его волосы, и он старался сделать довольное лицо, хотя в этом мягком прикосновении он чувствовал настойчивую властность. Ему становилось невтерпеж. Хотелось уйти, убежать в суровый, надежный мужской мир, без всяких сантиментов. Может быть, ее ласковые пальцы вдруг ощутили его брезгливую неприязнь. Она перестала гладить его и, придвинув скамеечку, села у ног Бэббита, умоляюще глядя на него. Но часто бывает, что собачья преданность или внезапный детский страх вызывает у мужчины не жалость к женщине, а лишь какое-то раздражение и невольную жестокость. Так и ее самоунижение только злило его. И он видел, что она уже не молода, что она скоро совсем постареет. Он ненавидел себя за эти мысли, но не

мог от них избавиться. «Стареет! — с тоской подумал он. — Стареет!» Он заметил, как кожа под ее подбородком, у глаз, у кистей рук собирается тонкими складками. На шее виднелась шершавая кожа, словно крошки от ластика на бумаге. Стареет! Годами она моложе его, но тошно смотреть, как она мечтательно подымает свои большие, круглые глаза, «как будто, — с дрожью отвращения подумал он, — тебе объясняется в любви твоя собственная тетушка!».

Внутри у него все переворачивалось: «Надо кончать эту идиотскую канитель. Надо с ней порвать. Она чертовски милая, хорошая женщина, и я ее не могу обижать, но ей будет гораздо легче, если порвать сразу, как ножом отрезать, — чисто хирургическая операция».

Он вскочил на ноги. Он заговорил настойчиво, решительно. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства, он во что бы то ни стало хотел ей доказать, что виновата во всем она сама.

— Может быть, я сегодня не в своей тарелке, но, честно говоря, дружочек, я не приходил, потому что запустил работу и надо было разобраться, что к чему. Надо быть умницей и ждать, пока я сам приду! Неужто ты не понимаешь, дорогая, что, заставив меня прийти, ты тем самым вызвала во мне — уж такой я упрямый осел! — только одно сопротивление! А сейчас, милая, мне надо уходить…

— О нет, любимый, погоди! Нет!

— Да! Я ухожу. А там посмотрим, как будет дальше.

— Не понимаю, милый, что значит «дальше»? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? О, это ужасно, прости меня!

Он решительно заложил руки за спину:

— Ничего плохого ты не сделала, господь с тобой! Лучше тебя я никого не знаю. Но дело-то в том… черт возьми, неужели ты не понимаешь, что у меня есть обязанности, работа? Мне надо вести дело, и хотя ты можешь мне не верить, у меня есть жена, есть семья, которую я очень люблю! — И, совершая это убийство, он вдруг почувствовал себя благородным и добродетельным. — Я хочу, чтобы мы были друзьями, но, черт возьми, не могу я так жить, не могу чувствовать, что обязан бегать сюда каждую минуту…

— Ах, милый, милый, да я же тебе всегда твердила, что ты совершенно свободен! Я только хотела, чтобы ты приходил сюда, когда устанешь и захочешь отдохнуть, поговорить со мной или повеселиться на наших вечеринках…

Она рассуждала так разумно, она была так права, так мила! Целый час он потратил на то, чтобы уйти, ни о чем не договорившись, но, в сущности, договорившись до конца. И, выйдя на волю, в пустоту, под холодный северный ветер, он вздохнул:

— Слава богу, все кончено! Бедная Танис! Бедная, милая, славная Танис! Но все кончено! Навсегда! Я свободен.

32

Жена не спала, когда он пришел домой.

— Ну, как, весело было? — бросила она.

— Нет, не весело! Очень скучно! Что-нибудь еще объяснить?

— Джордж, как ты можешь разговаривать в таком тоне? Боже мой, что это на тебя напало!

— Ничего на меня не напало, черт подери! Зачем ты все время ко мне цепляешься?

Мысленно он одернул себя: «Тише! Перестань хамить! Конечно, она обиделась — бросил ее одну на весь вечер». Но он тут же забыл всякую сдержанность, когда она завела свое:

— Зачем же тогда ходить по чужим людям? Или, может быть, ты опять скажешь, что был на заседании комитета?

— Нет, не скажу. Я был в гостях у женщины. Сидели у камина и дразнили друг друга, веселились вовсю, если хочешь знать!

— Но… ты так это говоришь, как будто я виновата, что ты гам был. Я тебя к ней послала, да?

— Да, ты!

— Ну, знаешь,

это слишком…

— Ты ненавидишь «чужих», как ты говоришь. Дай только тебе волю, ты из меня сделаешь такого же старикашку домоседа, как Говард Литтлфилд. Никогда не позовешь в дом интересных людей, тебе бы только сидеть со старыми чучелами и молоть про погоду. Ты все делаешь, чтобы я стал стариком. Так вот, имей в виду, я этого не позволю…

Эти неслыханные обвинения так на нее подействовали, что она огорченно залепетала:

— Что ты, милый, с чего ты взял? Я не хочу, чтобы ты стал стариком, неправда! Может быть, в чем-то ты и прав! Может быть, я не умею заводить новые знакомства. Но вспомни, как мы иногда уютно и мило проводим время, вспомни наши обеды, кино и все такое…

С истинно мужской хитростью он не только убедил себя, что она его обидела, — голос его звучал так резко и он так напал на жену, что сумел и ее убедить, будто она перед ним виновата, и довел ее до того, что она стала извиняться перед ним за вечер, который он провел у Танис. Он лег спать довольный, чувствуя себя не только хозяином, но и мучеником в собственном доме. Правда, когда он ложился, у него мелькнула неприятная мысль, что он, возможно, был не совсем справедлив. «Стыдно, что я так на нее набросился! Она по-своему права. Может быть, и ей не так уж весело живется. Впрочем, ерунда! Ей полезно немного встряхнуться! А я должен быть свободен! И от нее, и от Танис, и от клубной братии — от всех! Я сам себе хозяин!»

В таком настроении он пошел в клуб Толкачей и на завтраке, который состоялся на следующий день, держал себя особенно вызывающе. Перед собравшимися выступал некий член конгресса, который только что вернулся в Америку после исчерпывающего трехмесячного изучения финансов, этнологии, политического строя, лингвистических особенностей, минеральных ресурсов и земледелия Германии, Франции, Великобритании, Италии, Австрии, Чехословакии, Югославии и Болгарии. Он подробно осветил все эти вопросы и рассказал три анекдота о том, как в Европе неправильно представляют себе Америку, а также с воодушевлением высказался о необходимости не впускать этих невежественных иностранцев в Соединенные Штаты.

— Да, очень содержательная беседа. Крепко, по-мужски! — сказал Сидни Финкельштейн.

Но Бэббит был недоволен:

— Жульничество! Пустая болтовня! И чем ему не угодили иммигранты? Чушь, будто все они невежды, да и сдается мне, что сами мы — потомки этих иммигрантов!

— Ох, не морочьте мне голову! — сказал мистер Финкельштейн.

Бэббит заметил, что доктор А.-И.Диллинг, насупившись, прислушивается к его словам через стол. Доктор Диллинг был одним из самых влиятельных членов клуба Толкачей. Он был не терапевтом, а хирургом — специальность гораздо более романтическая и видная. Это был огромный, внушительный человек, с копной черных волос и густыми черными усами. В газетах часто писали о его операциях. Он был профессором на кафедре хирургии в университете штата, обедал в самых знатных домах Зенита на Ройял-ридже, и ходили слухи, что у него несколько сот тысяч долларов. Бэббит не мог вынести, что такая выдающаяся личность неприязненно косится на него. Он торопливо стал расхваливать остроумие члена конгресса, обращаясь к Сидни Финкельштейну, но так, чтобы слышал доктор Диллинг.

К концу этого же дня три человека явились в кабинет Бэббита, как являлся Комитет Бдительности в далекие времена Гражданской войны. Все это были видные, деятельные люди, важные шишки в зенитском обществе: доктор Диллинг — хирург, Чарльз Мак-Келви — подрядчик и, что неприятнее всего, седобородый полковник Резерфорд Сноу — владелец «Адвокат-таймса». Их присутствие подавляло Бэббита, и он сразу почувствовал себя ничтожным и маленьким.

— А-а, очень рад, садитесь, пожалуйста, чем могу служить? — забормотал он.