Бедная Настя. Книга 8. Воскресение
Шрифт:
Анна вздохнула — если бы все так просто! Но Варвару послушалась, и с того дня стало ей и дышать легче, и сны уже не были больше такими тревожными. До нынешнего утра, когда, позавтракав, как обычно, легкой булочкой с джемом — привычка, привезенная ею из Франции, Анна попросила служанку (из новеньких, девушка приходилась Никите двоюродной сестрой: в благодарность за помощь в деле с самозванцем Анна выкупила ее у соседей, Завалишиных, которым Дарью в отместку Никите продала еще много лет назад Долгорукая) принести себе кофе в библиотеку, и, проходя мимо столика для писем, увидела только что принесенное письмо.
Странно, подумала Анна, когда первое волнение улеглось, и она разглядела надпись на конверте, почерк — не Михаила. Почерк вообще не был Анне
«Ваше сиятельство, — прочитала Анна, — обеспокоить вас велит мне сострадание к тому, кто лежит в нашей больнице с сомнительными надеждами на выздоровление. Господин ученый был подобран в лесу близ сибирского тракта без дорожных вещей и документов и состоянием очень плох. А в сознание пришел и вовсе недавно, а то все бредил — однако же мысли его нам неведомы. Но днями очнулся и назвался Павлом Васильевичем Санниковым и просил написать вам как можно более срочно и дал для вас листки в конверте, каковые зашиты оказались у него за подкладкою сюртука, благодарение Господу, что одежду его сжигать не решились — мало ли как болезнь обернуться могла, думали — вдруг выйдет надобность опознавать. А так как нашелец наш теперь не безымянный и говорит, что вы — его надежда и благодетельница, сообщаю, что Павел Васильевич жив и поправляется. За сим остаюсь с нижайшим поклоном и почитанием Авдотья Тихоновна Щербатова, медсестра уездной Каменногорской больницы».
А Варвара-то оказалась права, отметила про себя Анна, закончив чтение, вот оно известие! Скорое, да только воистину тревожное.
Писем от Санникова, равно как и от младшей своей сестры Сони, коей Павел Васильевич вот уже много лет был верным пажом и обожателем, Анна не получала давно. Последний раз Санников присылал ей оказией свой дневник, который вел с того дня, как они вместе с Соней сошли на берег в Константинополе и повстречались в русской миссии с Анной.
Следуя, подобно Санчо-Пансе, за своей неутомимой спутницей, всегда полной устремлений узнать и запечатлеть в своих этюдах решительно все на белом свете, Санников создавал очаровательные эссе, в которых дух и обстоятельства авантюры и флирта, присущей темпераментной Соне, соседствовали с тонкими и детальными наблюдениями за жизнью различных экзотических мест на земле. И хотя резкие повороты в судьбе и географии путешествий сестры немного пугали Анну, в целом она читала дневники Санникова с наслаждением — и потому, что написаны они были легко и увлекательно, и потому, что беспокоиться за сестру, рядом с которой находился столь бескорыстно преданный ей человек, стоило лишь как за героиню плутовского романа: все равно заранее было известно, что выйдет она из любых испытаний победительницей.
Разумеется, Анну не могла не смущать та бесцеремонность, с которою Соня превратила очарованного ею молодого литератора в наперсника своих приключений, но Санников обычно выглядел таким счастливым в ее обществе и так явно сквозило в его записях восхищение объектом своего поклонения, что Анна поняла: просто этот человек умеет любить и главное — ждать, и надеялась, что однажды неугомонный темперамент сестры смягчится, и Соня сможет не только искать взглядом по сторонам в поисках необычного, а обратит, наконец, взор к ближнему своему и увидит рядом с собою любящее сердце и чистую душу.
Из дневника, присланного пару месяцев назад Санниковым, Анна узнала, что, вкусив все прелести паломнической жизни, Соня заскучала. Вдоволь насладившись возвышенными красотами Елеонской горы, сосен
Соня любила Крым: его воздух казался ей целительнее французской и итальянской Ривьеры, а пейзажи — привлекательнее. В Крыму она чувствовала себя одновременно и дома, и в путешествии, ибо жемчужина русского юга не переставала удивлять ее открытиями — так много в Крыму было редких мест по красоте и соцветию красок. И когда корабль вошел в бухту Севастополя, Соня сентиментально прослезилась, положив голову на плечо Санникову, и Павел Васильевич какое-то время боялся пошевелиться, чтобы не упустить такое редкое мгновение счастливого единения со своей избранницей.
А потом началась осада. И Соня, несмотря на все уговоры своего спутника, отказалась уезжать, пока еще путь в Россию оставался свободен. По своему обыкновению она устремилась в самую гущу событий, разрываясь между полевым госпиталем, благотворительностью и зарисовками, из которых складывалась эпическая, но вместе с тем трагическая картина подвига русских солдат. Соня отдала все свои вещи обласканным ею семьям защитников крепости и сделалась самой заботливой сестрой милосердия в гарнизоне. Она с упоением принялась содействовать хирургам, и Санников не успевал порою уследить за ее тонкой фигуркой в длинном суконном платье с белым передником и белым платком с красным крестом на голове. И дабы не терять ее совершенно из виду, он и сам напросился помогать в госпиталь, согласившись носить раненых и убирать за ними.
Однако осада затягивалась, а приключение все больше перерастало в испытание. И хотя Соня не намерена была сдаваться, ее организм оказался неприспособленным для столь серьезных переживаний, и вскоре она слегла, а Санников превратился кроме всего прочего в сиделку, опекая и выхаживая ее. А когда в обороне противника образовалась брешь, пробитая упорными атаками из крепости, Санников вместе с Соней в числе других мирных жителей, были вывезены и тайными тропами переправлены в горы, откуда проводник вывел их к позициям русских войск за Херсонесом. Соня была плоха, но, хотя с трудом перенесла тяжелый переход, все беспокоилась, не пропала ли ее папка с рисунками, и умоляла своего спутника стать их душеприказчиком. Санников на эти слова внимания не обращал — не позволял Соне думать о худшем, не отходя от носилок ни на минуту и подбадривая ее.
Можно представить его потрясение, когда, едва оправившись от болезни, Соня вышла из Одесского госпиталя со словами — так куда мы поедем теперь? Санников, и сам едва державшийся на ногах, устало принялся уговаривать Соню к возвращению в Петербург, но она была непреклонна — ей опять хотелось на передовую. И первое, что сделала Соня после излечения, — устроила выставку и аукцион своих севастопольских зарисовок, передав впоследствии деньги, вырученные за экспозицию и проданные работы, семьям севастопольских беженцев, вывезенных вместе с нею и Санниковым. И лишь нервический обморок, приключившийся с ее верным телохранителем по причине крайней истощенности, на время остановил Соню — она вдруг поняла, что может потерять Санникова, и с усердием стала бороться за его жизнь. Разумеется, это еще не означало признания в любви, и, тем не менее, на краткий миг Павел Васильевич стал самым счастливым человеком на свете — дорогая его сердцу молодая женщина поила больного куриным бульоном, пичкала лекарственными порошками и меняла на голове холодную повязку. Увы! Идиллия была недолговечна: так как всё, что Соня совершала вне рисования, она делала с размахом, то вскоре Санников предпочел сказаться здоровым и возненавидел болезнь, чтобы не испытать ненависти к своему ангелу милосердия.