Бедный Павел
Шрифт:
— Очнулся? — дама заговорила первой, голос у неё был властный и сильный. Она явно была главной в этом обществе.
В ответ я решил слабо пискнуть, ибо не понимал, кто это ко мне явился и как следует себя вести.
— Алексей Григорьевич, что думаешь? — дама говорила так, будто отдавала приказание.
Мужчина постарше дернул уголком рта и ответил:
— Елизавета Петровна, думаю ему явно лучше. Кондоиди говорит, что опасности уже нет, струпы отпали.
И уже ко мне:
— Павел Петрович, как Вы себя чувствуете?
— Голова болит. — мой голос звучал тоненько, жалобно и крайне
— Ха, передай ему, что его счастье, что последнего потомка Петра великого не загубил — пусть в церковь сходит и благодарственный молебен закажет. Екатерина Алексеевна! — дама взглядом дала разрешение молодой женщине, которую я предварительно определил как мать.
Та бросилась ко мне, уже не удерживая всхлипы, прижалась, целуя. Я в ответ слабо обнял её: «Мама!» — тихо шептал это слово, повторяя и повторяя его снова. Тепло пришло ко мне, стало радостно и уютно, даже голова стала болеть явно меньше.
Наше единение прервал строгий голос старшей дамы:
— А где муж ваш, Екатерина Алексеевна? Где племянник мой? Где он? — при каждом вопросе голос становился всё жестче и жестче.
Ваше Величество! — опа, так она королева или царица? — Петр Федорович занят военными учениями и… — Закончить свои объяснения ей не удалось, так как её прервал мужчина помоложе,
— В солдатики играет! — с такой усмешкой он это сказал, что стало очевидно его отношение к моему, видимо, отцу.
— В солдатики?! — голос её Величества пахнул таким гневом, что даже по моему телу побежали мурашки, — В солдатики, когда его единственный сын при смерти?
Две пока молчавшие девицы тут же затрещали, осуждая его поведение, называя его бездельником и трутнем.
— Ко мне его — прошипела дама и резко вышла из комнаты, с ней вышли все, кроме мамы и Алексея Григорьевича, который подошел ко мне, потрепал пеня по голове и ласково спросил:
— Хочешь чего?
Я в ответ помотал головой, боль в которой резко усилилась и слабо улыбнувшись, сказал
— Спасибо!
Тот снова ласково улыбнулся:
— Ну, выздоравливай, наследник, выздоравливай! — и тоже быстро вышел.
Я прижался к маме и закрыл глаза.
Итак, разобрались — я Павел, будущий Павел I, тот самый бедный, бедный Павел и творец поручика Киже, неудачливый сын Екатерины Великой, убитый заговорщиками во главе с сыном своим Александром и недолгий магистр Мальтийского ордена — вот собственно всё, что я знал о себе новом из своего прошлого. Та, строгая дама — Елизавета Петровна — Российская императрица, мама моя — тут всё понятно, пожилой дядька — Разумовский, бывший фаворит и доверенное лицо императрицы, а тот, что помоложе — фаворит нынешний Иван Шувалов. А тетка, что поила меня отварами — нянька моя — Мавра.
Мне всего два года, я заболел и по тем временам страшно — оспой и меня уже не чаяли видеть в живых. Видимо вот тогда-то и стал я Павлом Петровичем, вместо этого несчастного ребенка. Что ж, карты розданы — извольте играть…
В таком раннем возрасте делать что-то существенное — вообще крайне глупо, с другой стороны у меня немаленький временной лаг есть. Насколько помню, Екатерина
Маму мою ко мне пускали нечасто, чаще я видел тётушку Елизавету Петровну, Алексея Григорьевича и лейб-доктора Кондоиди. Я спрашивал маму, может ли она заходить ко мне почаще, но та плача шептала мне, что Елизавета Петровна против. М-да — дурацкая ситуация и мне она не нравилась, но как-то повлиять на неё я пока не мог.
Болезнь я перенес без внешних радикальных последствий, на лице осталось пару щербин, да и всё. Чувствовал себя пока слабеньким, но, в общем, это к лучшему, ибо объясняло мои изменения в поведении. Оказывается, меня учили говорить сразу и на русском и на французском — мода нынче такая. А вот французского-то в прошлой соей жизни я никогда и не учил. Так что пришлось симулировать проблемы с памятью. Я старался говорить мало, чтобы случайно не блеснуть владением языком родных осин на не характерном для двухлетнего ребенка уровне, и больше слушал.
Ребенок в моей душе очень страдал без матери, а взрослый без информации — не учили меня пока ничему, кроме как говорить на двух языках, видимо, считали, что я слишком мал, да и правильно, наверное. Отец меня тоже посещал, но ощущение от его визитов у меня было скорее отрицательное — он был постоянно нетрезв и от этого слишком весел и игрив. Для ребенка это скорее бы подошло, я ведь хорошо помнил, что моим любимым родственником в детстве был дядя Слава — папин двоюродный брат, работавший на Камчатке боцманов на краболовном траулере — вечно пьяный и веселый мужик. Но вот, повзрослев, я его терпеть не мог, алкоголика тупого.
Да и вообще, люди пропивавшие соображение или активно к этому стремившиеся вызывали у меня стойкую неприязнь. Тут и жизнь бизнесмена, конечно, свою роль сыграла — пить серьезно для крупного дельца — это прямой путь потерять всё. Но всё-таки, превращение моего любимого дядьки Славы, который в связи с тем, что служба отца проходила исключительно на Дальнем Востоке, бывал у нас очень часто, в опустившегося краснорожего упыря, очень сильно на мне отразилась.
Нет, ханжой я никогда не был, выпить любил, но пить хоть сколь-нибудь часто… Да нет, В жизни я всего два раза я крепко пил. Первый раз, когда мои родители погибли в странной автокатастрофе — после этого мы и познакомились с нашими кураторами. Я пил неделю, не мог смириться со смертью любимых людей, ещё очень активных и очень близких — я гордился ими, а они мной…
Пашка тогда пил за упокой моих со мной. У него тоже тогда мать умерла, рак её сожрал всего за две недели, ничего даже сделать не успели. Он сначала держался, а потом, через полтора месяца после похорон его мамы, состоялись похороны моих и он тоже не выдержал, сорвался.
Мы уже приходили в себя, оба уже напились до упора, и хотелось это остановить. Когда пришел седой, как лунь, — разом, за пару дней, поседел после смерти жены — Пашкин отец, Владимир Виленович.
— Напились, парубки? Больше не хотите? — он спросил с каким-то мрачным весельем.