Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория

Вяземский Юрий Павлович

Так он рассказывал, говоря, что ни за что не расскажет.

А потом взял с меня клятву, что я никому не проговорюсь о том, что он мне следом за этим поведает…

Гней Эдий усмехнулся и продолжал:

IX. — Потом они лежали на его тесном ложе, навзничь, глядя на розовеющий от восхода потолок. И Юлия говорила, а Феникс молчал и слушал.

«Меня постоянно приносят в жертву, — говорила Юлия. — Едва я родилась, меня принесли в жертву Ливии, отобрав у меня родную мать и отдав на заклание мачехе. Ливия меня ненавидит. Но делает вид, что любит: фимиамом окуривает, священной мукой посыпает, голову мне золотит. И с детства моего у нее для меня приготовлен железный жреческий нож, длинный, остроконечный, с круглой украшенной рукоятью. Она этим ножом когда-нибудь обязательно воспользуется. И тайно, тихо, по капельке, лживая и завистливая, выдавливает из меня мою солнечную кровь, собирая ее в жертвенную чашу, чтобы разом выплеснуть на алтарь, сыночков своих ею помазать и вознести на царство…

Мне было тринадцать лет, когда меня принесли в жертву

Марцеллу, — задумчиво глядя в потолок, продолжала Юлия. — Это был чудный мальчик. Не солнечный, как я, но добрый и светлый. Он должен был сделать меня женщиной. Но не мог. У него от рождения была слишком сильно натянута… врачи это место называют „уздечкой“. Ему нужно было сделать операцию. А сделать ее безопасно можно было только в Египте и в возрасте двадцати лет. Марцеллу же было всего семнадцать, когда я стала его женой… Я любила его. Так мне теперь кажется… Конечно, не как мужчину. А как сыночка или… как мальчика-флейтиста, который нежными мелодиями и ясным взглядом своих чистых и грустных глаз развеивал мою тоску и хотя бы на время отгонял призраков… Женой его я стать не могла. Я стала для него матерью… Но тут явился вепрь с кровавыми клыками… Марцеллу едва исполнилось девятнадцать, когда Ливия с помощью Антония Музы, нашего семейного врача, который когда-то спас от смерти моего отца, и тот теперь чуть ли не молится на него, как люди молятся Эскулапу, — руками этого коварного человека Ливия извела моего мужа, задула надежду, обрезала счастливую нить и скомкала ее в своей подлой руке».

Феникс, не глядя на Юлию, бережно положил ладонь на ее руку. Но Юлия свою руку осторожно высвободила и продолжала, не отводя взгляда от солнечных узоров на потолке:

«Следующим моим жрецом, как ты знаешь, был покойный Агриппа. У этого всё в порядке было с уздечкой. В первую же ночь, не снимая с меня брачной туники, а задрав ее мне на голову, грубо раздвинув мне ноги своими коленями конника, он, грязный крестьянин и пошлый солдат, пьяный и радостный, принялся, как он мне сказал, „вспахивать непаханое“… Он долго и прилежно трудился, потея и кряхтя надо мной, и несколько раз от натуги издал те звуки, после которых пахнет навозом… Так я впервые познала то, что люди называют любовью… (Всё это Юлия произносила спокойным и размеренным голосом, как жрица читает молитву.)…Ты знаешь, что такое суоветаврилия? Это когда крестьянин закладывает трех животных — свинью, овцу и быка — и, сложив на телегу жертвенное мясо, обвозит свои поля, свои виноградники и оливковые рощи. Так и муж мой Агриппа, ближайший друг моего солнечного отца, вернувшись из похода или со строительной площадки, закладывал меня, как свинью, на шершавой постели; или чесал и кудрил, как овцу; или в бане, разгоряченный, натягивал на вертел, как греческий Зевс Пасифаю-корову. И на играх и праздниках обносил вокруг своих войск, своих водопроводов и портиков. А люди видели нас и кричали: „Да здравствует славный Агриппа и его добродетельная и плодоносная жена Юлия! Да здравствует великий Август, Спаситель и Миротворец! Пусть Солнце, вечно рождаясь, нигде ничего не видит славнее города Рима!“ …А добродетельная и плодоносная с каждым днем все более превращалась в грязную шлюху. Ведь, чтобы стать шлюхой, не обязательно уходить в заработчицы и отдавать себя первому встречному. Достаточно хотя бы раз позволить в себя проникнуть тому, кто тебе отвратителен, кого ты презираешь. У какого-то греческого философа — я сейчас не вспомню его имени — описывается, как души людей, до этого обитавшие в сонме богов, вдруг падают вниз, на дно глубокого колодца, в темное и зловонное болото, и там, в иле и в тине, вязнут и тонут, крылья у них слипаются, глаза залепляются грязью… Так вот и я испачкалась об Агриппу. И больше скажу тебе: наступил момент, когда я, падшая и слипшаяся, настолько привыкла к своему болоту и так с ним смирилась, что даже вошла во вкус и, представь себе, стала любить, когда этот пошлый мужлан, эта тяжелая скотина, иногда не снимая с себя калиг, наваливалась на меня, подминала, бороздила и вспахивала. Я презирала его ничуть не меньше. Но мне стало нравиться это падение, эта жадная и грубая похоть, этот запах земли и навоза, от которых в темной моей глубине взбухали и произрастали горькие колючие сорняки…»

Тут Юлия сама положила огненную ладонь на вялую и холодную руку Феникса.

«Хочешь, я тебе признаюсь? — сказала она. — Иногда, когда я смотрю на Гая или на Луция, особенно на Гая, который с каждым годом всё больше становится похожим на своего папашу… Нет, слава великим богам, я не Медея. Хотя тоже Внучка Солнца… И у меня есть дочери. Маленькая Юлия на меня похожа. Даже волосы у нее рыжеватые… Но когда я смотрю на Гая и Луция, его плоть и моих выкормышей, когда вижу этот бычий наклон головы, когда слышу чуть шепелявый крестьянский выговор, когда они надевают на себя детские доспехи, набрасывают на плечи красные плащи, Тривией клянусь, я понимаю жрицу Гекаты. Твою Медею».

Когда люди клянутся, они всегда восклицают. Но Юлия произнесла свою клятву без малейшего повышения тона. И замолчала.

А Феникс чуть слышно сказал, едва шевеля губами:

«Я не о такой Медее пишу».

«Знаю, что не о такой, — ответила Юлия и забрала свою руку с руки Феникса. — Но она стала такой, когда у нее забрали Язона. И у нее был когда-то Язон — с Язона она началась. А мне кого боги послали: Сатира? Старого и вонючего?.. За что?.. Я спрашиваю…»

«Я не могу ответить», — глядя в потолок, прошептал Феникс.

«Я не тебя, я себя спрашивала, — сказала Юлия. — И мучилась вопросом, не находя ответа… А потом решила перестать

быть шлюхой и стать, наконец, женщиной. Я сама себя выдала замуж… Ты знаешь, ко мне многие тянутся, летят на меня, как бабочки на огонь. Не знаю, что бабочки хотят от огня, но что мужчины хотят от меня, дочери Августа, это, думаю, не стоит тебе объяснять… Я выбрала того, кто ничего от меня не хотел и на меня не летел. Я выбрала самого умного, ироничного, самого аристократа из аристократов. Я выбрала мужчину, который, как мне говорили, умеет доставлять удовольствие женщинам. Я выбрала того, кто меньше всех других смертных мужчин походил на моего мужа, прославленного полководца и знаменитого строителя, неотесанную, пошлую, грубую деревенщину — Марка Випсания Агриппу, да будет душа его здорова и да будет легка для него земля… Я выбрала Семпрония Гракха. Я подошла к нему и сказала: „Говорят, у тебя богатая коллекция женщин. Не хочешь ее мною пополнить?“. Другой на его месте, наверно, смутился бы. А он мне спокойно и грустно ответил: „Такие, как ты, для коллекции не годятся. Им надо жизнь посвятить“. — „Ну, так посвяти. За чем дело стало?“ — „Не могу. Я поклялся Фортуной, что буду жить для себя. А тебе всем надо пожертвовать“. Я возразила: „Всем жертвовать не надо. Подари мне то, что, как говорят, ты даришь другим женщинам“. — „И тебе этого будет достаточно?“ — спросил Семпроний. „Давай попробуем. А там поглядим“, — ответила я.

…Мы стали любовниками. И Гракх постепенно, бережно, чутко и нежно стал делать из меня женщину. До этого я была испуганной овцой, терпеливой коровой, иногда похотливой свиньей. Женщину из меня сделал Семпроний Гракх. Женщину, которая и себе самой приятна и удивительна, и мужчину, который над ней колдует, может одарить трепетом и блаженством.

Но, видишь ли, мой бедный поэт, на дне того болота, которое вы называете жизнью, лучше быть животным, а не человеком, свиньей, а не женщиной. Свинья роется в земле и не мечтает о небе. Животное греется на солнце и не вспоминает, что когда-то его душа сама была солнечным лучиком, парила и витала высоко над землей, слушая гармонию сфер… Чем выше возносил меня Гракх в наших мистериях плоти, тем больше я понимала, что он не меня, а себя ласкает и любит. И я его не люблю. Мы лечимся, а не любим. Мы бежим в наши объятия, тела наши вздрагивают и трепещут лишь для того, чтобы хоть на время усыпить наши души, погасить небесные воспоминания и заглушить земную тоску. И ему, Гракху, смертному человеку, этого достаточно. А мне — нет. Солнечная природа слишком жжет и напоминает. И чем блаженнее и расслабленнее бывает моему телу, тем обиженнее и злее укоряет его потом моя душа: „Ну что, насытилось? А обо мне подумало? Ведь ты из меня еще больше делаешь шлюху. Для тебя это — естественное состояние. А мне каково? Раньше я шлюхой была по принуждению. А теперь — по желанию?.. А, может, из мести?!.. Но ты кому мстишь? Агриппе? Мне, своей душе? Или тому единственному, которого ты действительно любишь и которого можешь позволить себе любить?!“»

Резким движением Юлия вдруг села на постели и, страдающим, невидящим взглядом упершись в Феникса, стала то бормотать, то выкрикивать как-то придушенно:

«Но он разве любит тебя?!.. Он любит солнце. А в этом болоте, которое зовется Римом, есть только одно солнце. Это власть. Его власть!.. Он этот Рим выродил из своей головы. Как Юпитер — Минерву… Он не тебе, а Риму отец. Он для другой мужчина — для Ливии!.. Ты жизнь ради него готова отдать. И он, если понадобится, жизнь твою примет и принесет в жертву. Своей власти-Солнцу!..

Мне хочется быть женщиной. Но разве с таким отцом мне удастся найти человека, которого смогу полюбить? Я постоянно буду сравнивать. А кто из смертных выдержит это сравнение? В ком из них я встречу такое солнце, которое в нем светит?!.. Я, солнечная, только бога могу любить. И такой бог есть! Но он мой отец! И его забрала себе Ливия! Его Рим у меня отобрал!.. Ты теперь понимаешь, мой бедный поэт, как они унижают твою Медею? Как они над ней издеваются?!..»

Так Юлия восклицала и бормотала, с невидящим взором, будто пифия или сивилла. Но взгляд ее вдруг сфокусировался, и она увидела лежавшего рядом с ней Феникса. Юлия снова откинулась на подушку и, уставившись в потолок, продолжала, умиротворенно и радостно, как больной после приступа:

«А тут ты появился. И я, наведя про тебя справки, сначала рассвирепела. Неужто я, Юлия, так низко пала, что на меня полетели какие-то кузнечики и голубки… ведь так тебя называли?..и преданные мои клиенты стали приводить ко мне в дом похотливых поэтов, каких-то самнитов или луканов… ты ведь не из Рима, а из провинции?.. Сначала я разозлилась. Но потом обрадовалась. Ну, думаю, проучу этого выскочку. Трагедию он, видите ли, сочиняет? Ну, так я напишу для него ателлану, которую он надолго запомнит, потому что в ней я ему дам сыграть самую потешную роль… Я велела Семпронию, чтобы он сблизился с тобой и включил тебя в свою „команду прикрытия“. То, что ты умеешь хранить тайны и болтаешь только о том, о чем можно болтать, — в этом меня заверили… Я стала тебе подыгрывать. Я сделала вид, что интересуюсь твоей трагедией. Помнишь? я несколько раз говорила с тобой о Медее и якобы так увлеклась, что отменила свое свидание с Гракхом… Ну, а потом разыграла то, что греки называют агоном. Я тогда веселилась. Медею захотел? Так на — получи! Кто ты такой, чтоб рассуждать о Внучке Солнца, о великой страсти, о настоящей любви? Что ты о них знаешь?…Об Актеоне забыл?.. Ну так хлебни от Дианы! Пусть изнутри тебя рвут собаки — чувства твои: досада, стыд, унижение, страх, тоска — я не знаю, что ты там испытывал… Но знаю, что у всякого мужчины, даже самого сильного и самоуверенного, внутри, возле печени или в паху, всегда живет эта свора, которую только спусти с цепи — вгрызутся и будут терзать…