Бедный расточитель
Шрифт:
— Нет, в этом ты можешь быть уверен, — сказала Валли. — Так вот, профессор вынужден был сам потребовать расследования. Пошли слухи, будто он лечил одного, вернее, нескольких юношей из очень богатых семей от катара слизистых оболочек, и все они заболели трахомой. А трахома освобождает от воинской повинности.
— Теперь уже не освобождает, — сказал я. — Теперь берут всякого, у кого есть две ноги.
— Вот в том-то и дело, — сказала жена и поднялась, освободив меня наконец от своей слишком стеснительной близости. — Вот тут-то и кроется настоящая причина. Молодые люди надеялись, очевидно, что с его помощью они спасутся от фронта,
— Отцу не следовало брать такие огромные гонорары.
— Тебе легко говорить, — язвительно заметила жена. — Ведь он заботится о своих детях. Не то что ты.
— Валли, — сказал я, — я не в силах сейчас оправдываться. Если тебе нечего мне больше сказать — ступай!
— Нет, мне есть что сказать. Твой отец прервал лекции и отказался принимать экзамены. Следствие уже началось, но до сих пор был только один допрос. Надо, чтобы ничего не просочилось в газеты. К счастью, у нас цензура, Сейчас все находится в руках главного аудитора фон Ч.
— Это шурин покойного полковника?
Она молчала.
— Так, теперь понимаю, — промолвил я.
После долгой паузы она сказала, поглаживая гипсовую повязку своей маленькой рукой в красивой перчатке:
— Ты, верно, очень страдал?
Я не смотрел на нее. Я плакал. Мой сын вошел и строго поглядел на меня большими карими глазами, словно право плакать принадлежало только ему. Жена держала сынишку за плечи, но он и так стоял выпрямившись на своих крепких жилистых ножках.
— Я пойду, — сказала она. — Тебе нужен покой. Я принесла тебе цветы. Их нелегко достать в Ф. Сестра поставила их в воду и сейчас передаст тебе. Она не хотела мешать нам. Я просила ее.
— Благодарю тебя, благодарю тебя, — хрипло прошептал я и потянулся к ее руке, которую она не отняла.
— Что же мне сказать профессору?
— Скажи, что я буду у него, как только смогу. Может быть, в следующем месяце.
— Нельзя ли раньше?
— Я устал после долгого путешествия, мне должны наложить новый гипс и сделать рентген сустава.
— Так, рентген, — заметила она холодно. — Твой отец очень встревожен.
— Я сделаю все, что смогу. Быть может, я приеду в субботу.
— Сегодня понедельник. Понедельник, вторник…
Жена считала дни по пальцам, как тогда в Пушберге считала месяцы, которые я принадлежал ей.
— Хорошо, значит, в субботу. Я передам ему.
— Еще один вопрос, только вышли сначала мальчика.
— Пустите меня, я и сам уйду, — сказал ребенок.
— Скажи, Валли, — спросил я жену, — отец возвратил гонорары за лечение?
— Вот, — заметила она живо, — вот об этом-то я все время его и прошу. Но он не хочет. Он держится за деньги, точно сатана. Пожалуйста, приезжай как можно скорее. Ты будешь большой поддержкой для всех нас. Мы все гордимся тобой. Нет, правда, — прибавила она, заметив, что я отнесся к ее словам, как к избитой фразе. Она склонилась надо мной, но не очень низко. Я с трудом приподнялся на локте и дотянулся губами до ее прохладного, влажного, теперь уже прорезанного морщинами лба…
Она ушла, а в конце недели меня перевезли в город, в котором жили мои родители. После первых слов приветствия в военном лазарете, я спросил у родных, не было ли писем от Перикла. Нет, они ничего не получали. Я узнал адрес военного прокурора, и он очень любезно ответил на мое письмо. У отца сразу появилась надежда на то, что
9
Весной меня выписали из лазарета, и я начал жизнь — с того самого места, на котором меня застало объявление войны.
Сперва я мог ходить только на костылях, левая моя нога высохла, словно у скелета. Мне пришлось долго укреплять ее массажем и энергичными, иногда очень болезненными упражнениями. Наконец я смог бросить костыли, а потом и толстую палку с резиновым наконечником. Когда я в первый раз понял, что могу идти, куда хочу, хоть в гору, я ощутил себя богом. Я был полон сил, надежды и радости жизни.
Все это время я пытался разузнать о судьбе моего друга Перикла. Напрасно. Мои письма возвращались за ненахождением адресата. Мысль о том, что он умер, омрачала мое счастье. С отцом я был на равной ноге. Он нуждался теперь в поддержке, он сомневался в победе «высшей власти», именуемой Австро-Венгерской монархией, я же, как многие другие, верил, что война окончится без победителей и побежденных и тогда наступит надолго трудовая и мирная жизнь примиренных народов. Именно так было сказано в манифесте, который молодой император Карл обнародовал после смерти старого монарха.
У меня было две цели. Осуществление первой зависело от меня. Я хотел остаться верным своему прежнему намерению и стать психиатром. Трудности на этом пути казались мне легко преодолимыми. На мой запрос в психиатрической клинике мне ответили, что я могу быть зачислен сверх штата и приступить к работе, не дожидаясь получения врачебного диплома. Другая надежда, которая не вылилась еще в определенную форму, была связана с Эвелиной. Хотя после ранения я перестал получать ее лаконичные открытки и сведения о ней доходили до меня только через ее брата Ягелло, я знал, что нас, Эвелину и меня, что-то ждет впереди. И это неясное ожидание в пору пробуждающихся надежд, которые под конец войны, несмотря на все возрастающую чудовищную нужду, охватили всех нас, удовлетворяло меня. Прежде чем приступить к работе в психиатрической клинике, я зашел к отцу. К счастью, он был свободен. Следствие против него прекратили, но он еще избегал показываться в обществе. Военный прокурор вскоре умер. Дело, возможно, закончилось бы благополучно и без моего посредничества. С формальной точки зрения, отец не совершил ничего наказуемого.
Он встретил меня очень приветливо. Разумеется, мы говорили о чем угодно, только не об «искусственной трахоме». Отец задал мне несколько вопросов, скорее в шутку, чем для проверки моих знаний. Но, к великому моему ужасу, выяснилось, что на фронте я перезабыл почти все и должен либо начать все сначала, либо продолжать заниматься, не имея твердого фундамента. С большой неохотой я решился на первое — я снова засел за анатомию и прочие науки и отказался от работы в психиатрической клинике. Мое прежнее начальство, чех Печирка, был уже профессором. Мы встретились в анатомичке, он, кажется, обрадовался, увидев меня в живых, в то время как столько моих сверстников пало на фронте. Железа Каротис получила всеобщее признание, количество работ о ней так возросло, что даже имя Печирки, не говоря уже о моем, не упоминалось более, — обычная участь, постигающая все важные медицинские открытия.