Бедолаги

Хакер Катарина

Она закрыла глаза, прислонившись к стене, замерев в ожидании, но он не подошел. Перед глазами возникло лиловое пятно, расширялось, пропадало, а потом лишь тени, без света, хотя должны же там быть какие-то отсветы, в личной преисподней глазной сетчатки, в минутном царстве мертвых, где три дохлые крысы и кошка, и во рту противный привкус, и так тихо, что придется открыть глаза, увидеть Джима. Его дыхания, его шагов не слышно.

— Твоя вина, ты это хоть понимаешь? — заговорил он. — Кошка — это твоя вина.

Он

стоял в дверном проеме и обращался к ней, глядя в сторону:

— Ты не забыла, как столкнула ее с подоконника? — И мягко, избегая шороха и звука, с усмешкой положил ключи на комод. — Ночью, и думала, тебя никто не увидит.

Вдруг он вперился в нее взглядом, враждебным и любопытным, будто хотел снять с нее точную мерку, определить ей место.

— Ясно, спихнула вниз и закрыла окно. Ни до чего тебе дела нет, нет тебе дела, что случилось. Что это жжет, как рана, и мы ничего не прощаем, мы никогда не прощаем. Ничего не изменишь, но мы можем или отвернуться, или нет. Однако учет ведется всему, не важно — знают это, не знают. А я тебя видел.

— Джим… — Голос прозвучал пискляво.

— Как приятно смотреть на твое личико, — продолжил он, — смотришь и думаешь: у нее-то порядок, у нее все в порядке.

— Джим… — Она пыталась вернуть голос.

— Ладно, молчи. — И он собрался уходить, но сообразил, что дверь заперта. Снова взглянув на Изабель, поморщился. — Красивая ты. На нее похожа. Только у тебя по лицу ничего не поймешь, все гладко, ровно.

— На кого я похожа, Джим? Кто она? На кого я похожа?

Он не отвечал.

— Джим, я ничего не сделала этой кошке. Несчастный случай, просто несчастный случай.

— Да, кошке ты ничего не сделала. Вообще ничего не сделала, верно? Со мной ты готова переспать, если я захочу. А почему, собственно? Считаешь меня красивым, поэтому? Или с мужем не трахаешься? Ему готова намахать, а потом скажешь: я ничего не сделала! Верно? А я вот не хочу. — Джим взял ключи. — Дай-ка мне сто фунтов.

Изабель широко раскрыла глаза. А он усмехнулся:

— Да, именно. Вон, я вижу, деньги лежат. И хочу, чтобы ты мне их дала. В некотором смысле лично. Поняла? Как небольшой презент.

Раздался телефонный звонок, Изабель хотела подойти, но Джим покачал головой:

— Нет, деточка. Телефон не трогай. Подойди сюда и дай мне деньги.

Опять они вместе прослушали автоответчик, голос Элистера: «Как вернешься — перезвони, хотим вместе поужинать». Изабель подошла к комоду, стараясь держаться подальше от Джима. Взяла банкноты, все по двадцать фунтов.

— Отсчитай, мне нужно ровно сто, — приказал Джим.

Она считала, он ждал. Протянула деньги, он взял.

— Ну вот, а теперь поцелуйчик на прощанье.

Губы у него холодные. Поднял руку, тронул ее подбородок, она было отпрянула, но Джим нежно погладил

ее по щеке, нашел пальцем родинку, легко надавил, отпустил.

— Я научу тебя, вот увидишь. Научу тебя не забывать.

И ушел, оставив ключ в замке.

33

Полли не возвращалась.

— Мелкая дрянь, — буркнул отец. — И хорошо, что пропала.

Сара покрепче прижалась к дивану, что-то зашептала тигру.

— Кончай облизывать все подряд!

Удара она не ожидала, но на мягкой подушке все равно не больно.

— Дерьмо поганое, что тут воете обе целыми днями!

Мать, услышав это, встала и вышла на кухню. Иногда она даже из дома выбегает, а отец за ней. Бежит следом и орет почем зря. Бежит следом, и оба не возвращаются. Придут через день, через два, и мать первым делом спрашивает, не явился ли Дэйв, и Сара врет, мол, заходил, сказал — найдет Полли и вернется. А отец язвительно переспрашивает, мол, не заходила ли Полли? Может, пошла искать Дэйва? «По мне, так пусть оба проваливают». Мать уходит плакать на кухню, а Сара прячется за диван.

Теперь она писалась каждую ночь, но никто не обращал на это внимания. Дэйва нет, а мать ругается только из-за запаха, откроет окно и давай ее ругать. Говорит, хоть матрац выкидывай. Но тут отец как глянет на нее: «Новый матрац? Для этого ребенка? Она отсталая, ясно тебе? Не растет вообще». И как взревет, как вытащит Сару из-за дивана: «А ну, смотри! Это ты называешь — расти? Я вот спрашиваю себя, она от меня или как? Ты глянь на нее. Сгодится как приманка в мышеловке, и все. Новый матрац! Знаешь, я не о такой жизни мечтал. Писает в кровать, и все тут. А кошка где, которую вы раскормили? Сдохла, что ли, от ожирения?»

Иногда он молча стоял, опершись о стол, — чистый стол, пустой, только пепельница, темное дерево протерто до блеска, и можно различить узоры, линии и круги, разбегающиеся, сливающиеся, между ними сучки как острова. Сара вытирала стол, терла каждый сучок полотенцем, но отец их не различал, видел перед собой пустой стол. Тот, за которым сидели они с матерью, и Дэйв, и Сара, а Полли ласкалась к их ногам, мурлыкала, урчала. «Путешествие в ад», — часто повторял отец, и Сара хотела спросить Дэйва, что это значит, но Дэйва нет и нет.

— Помнишь, как мы переезжали два года назад? — спросила мать, стоя на кухне. Курила. Пепел падал на пол. Тогда всюду были пылинки, крохотные пылинки, и летели к ней с парашютами, пылинки-принцессы в поисках принца. «Как твои куклы, только меньше, — объяснял Дэйв. — Тихо плывут, парят в широком синем небе, видишь?» Но теперь Сара их не видела. Пепел падал на пол, мать посмотрела на струйку сигаретного дыма, поднимающуюся к потолку, и вздохнула: — Где же все-таки Полли?