Беги, хватай, целуй
Шрифт:
– Ничего, – сказал мальчишка. Сидящие рядом с ним дети захихикали.
– Мне показалось, ты что-то сказал.
– Он сказал: «А пошла ты…» – прощебетал его сосед по парте.
Весь класс зазвенел от визга.
– Ах, так! – закричала я. – А ну отправляйтесь оба в кабинет директора!
Я отвела их вниз по лестнице к Нэшу, но кабинет оказался пустым. Тогда я отправила одного мальчишку проверить, нет ли директора в мужском туалете, но прошло уже несколько минут, а он все не выходил. Я надеялась, что Нэш не творит там с ним ничего ужасного. Я робко постучала в дверь, а потом распахнула ее. Ребенок стоял на коленях лицом к писсуару, уперевшись
– Сидите тут смирно, пока не окончится урок.
– Спасибо, – сказал «мальчик у писсуара».
– В каком смысле «спасибо»?
– Теперь нам не надо учить иврит. Спасибо!
– Я передумала, – сказала я. – Пойдем со мной.
Мы открыли дверь и вошли. Класс напоминал сцену из «Шокового коридора». [119] Кто-то написал на доске: «ЖИЗНЬ ПЕНИСА». Один мальчик спрятался под столом, другой бился головой о стену, третий пытался разломать паркет, а остальные бросались не только скомканными листками, но и острыми карандашами, учебниками, кусками мела, резинками и предметами одежды.
119
Фильм режиссера С. Фуллера (1963).
Неудивительно, что прежняя учительница уволилась. Когда я ходила в еврейскую школу, самые гадкие наши проделки заключались в том, что мы обстреливали друг друга кусочками слизи из носа и ели на ступеньках при входе тощие китайские ребрышки. Что творится с моей старой округой, моей старой shul? [120] Я медленно прошла через этот вихрь к своему стулу, хлопнула в ладоши, чтобы привлечь их внимание, и заорала:
– Замолчите! – Но дети меня проигнорировали. В конце концов, я сдалась и, обхватив голову руками, позволила им беситься до конца урока.
120
Синагога (идиш).
Когда я пришла домой, моя семья поджидала меня за столом.
– Как все прошло? – спросил отец.
– Не хочу об этом говорить, – ответила я.
Я пошла в спальню и швырнула сумку на кровать. На подушке лежали три фирменных конверта для деловых писем из журналов «Джи-Кью», «Эсквайр» и «Вог». Я вскрыла их один за другим. Формулировки в них несколько отличались друг от друга, но суть сводилась к следующему: «Вы в своем уме? Мы не можем печатать публицистику, написанную раскаявшейся лгуньей!»
– Ты видела почту – ту, что я положила тебе на кровать? – крикнула мама из столовой.
– Да, черт побери, я видела почту!
– По-моему, кто-то распсиховался, – услыхала я вполголоса произнесенные Заком слова.
Усевшись на край кровати, я уставилась на письма с отказами. Хотелось бы мне сохранять оптимизм, но как? Положение вещей было мне понятно. Если эти три журнала написали одно и то же, то другие не скажут ничего нового. Моя журналистская карьера окончена. Это ясно, как божий день.
Но я должна была обратиться к светлой стороне жизни. Неудачи не могут длиться долго. Пройдет несколько месяцев, и, в конце концов, пятно позора смоется с моего имени. В этом мире многие страдают от дефицита внимания. Больше того, полным-полно «бывших»,
На следующий день дела в еврейской школе шли немного лучше. Я разделалась с половиной листков с упражнениями еще до того, как дети начали швыряться разными вещами. Никто не сказал мне: «А пошла ты…» Но потом я отвела их в храм для tefulah, службы с молитвой, и, когда мы приступили к Kaddish, [121] «мальчик у писсуара» (которого, как оказалось, зовут Эзра) и его приятель принялись выкрикивать слова на иврите, отдаленно напоминающие английские ругательства, и пихать друг друга в ребра. В конце концов, мне пришлось растаскивать их в стороны, после чего они снова меня благодарили.
121
Заупокойная молитва (идиш).
В среду, после занятий, мы договорились с Адамом поужинать в «Суэн». Когда я пришла, его еще не было, поэтому я взяла со стойки в вестибюле экземпляр «Сити Уик» и, усевшись за столик в глубине зала, стала ждать. Я начала было листать газету, чтобы посмотреть «Почту», когда мой взгляд остановился на анонсе с первой полосы:
«КОГДА ЛЮБОВНИК-МОРЕНИСТ СКАЗАЛ МНЕ, ЧТО ПЕРЕЕЗЖАЕТ ОБРАТНО в Сиэтл, я пошла в ванную, засунула в рот два пальца, и меня стошнило в унитаз. Правда, я и раньше вызывала у себя рвоту. Я время от времени проделываю это с тринадцати лет…» Сара Грин, рубрика «Я», стр. 27.
– Господи Иисусе! – воскликнула я, быстро листая газету в поисках рассказа.
Он назывался «Чистилище» – весьма удручающее повествование о разрыве Сары с Риком, ее булимии, приступах ненависти к себе и вообще всех ее проблемах с мужчинами. Это было кошмарно. Банально, но с претензией на сенсацию – худший вариант исповедального журнализма.
Открылась дверь ресторана, и вошел Адам. Он поцеловал меня в щеку, и я протянула ему газету.
– Что это? – спросил он.
Я указала на короткий отрывок, помещенный на первой полосе. Сжав мою руку, он открыл страницу с рассказом.
– Ну и как? – спросила я, когда он кончил читать. – Что ты об этом думаешь?
– Честно?
– Ага.
– Думаю, весьма неплохо.
– Ты в своем уме?
– Я нахожу рассказ прочувствованным. Сара постигает здесь массу вещей. По-моему, она создала интригующий портрет молодой женщины, стремящейся к самоуничтожению.
– Но рассказ ужасен!
– Не будь она твоей соперницей, ты бы увидела, насколько он хорош.
– Не могу поверить, что ты на ее стороне!
– Вот видишь? Ты все сводишь к соперничеству.
– Неправда! Просто я не могу уважать человека, в открытую стригущего купоны с моей славы.
– Сара лишь извлекает выгоду из своих природных качеств. Что в этом плохого?
– В той части, где Сара пишет о своей страстной любви к анальному сексу, она совершенно очевидно склоняется к патриархату!
– Чья бы корова мычала…
– Я не говорю, что сама не такая. Ну и что! Я, по крайней мере, делала это умело!
– Понимаю, что тебе это неприятно. Но Саре может понадобиться твоя поддержка. Ты – ее ближайшая подруга.