Беги, мальчик, беги
Шрифт:
— Да, папа.
Отец приподнялся, потом вскочил во весь рост и побежал. Только теперь Давид увидел, как он изменился. Сильный мужчина, который в одиночку поднимал мешок с мукой, стал маленьким, высох, превратился в развалину.
Немцы закричали хором. И тот, что был близко, и тот, что стоял на грузовике. Все тело Давида напряглось. Ему нестерпимо хотелось немедленно вскочить и броситься бежать тоже. Но он помнил слова отца. Он сдержал себя и начал считать. Медленно-медленно, как наказал отец. И, только дойдя до десяти, позволил мышцам освободиться, а телу вскочить и рвануться. Краем глаза он увидел двух немцев, которые бежали за отцом в направлении деревни, и побежал в противоположную сторону, от деревни к лесу. Он бежал изо всех сил. Позади раздались два выстрела. Потом еще один. Давид продолжал бежать, не оборачиваясь.
Ему удалось добежать и скрыться в
В ту ночь он не мог уснуть. Он забрался на дерево с широкой кроной, закрыл глаза и оказался снова на картофельном поле. Отец лежал против него и говорил. Сейчас он видел его лицо совершенно ясно, до последней черточки. У него было достаточно времени, чтобы всмотреться. Лицо отца изменилось и снова стало его настоящим лицом — тем, которое Давид помнил с детства. Слова, которые отец сказал ему в поле, снова звучали в его ушах, но уже без немецких криков, без спешки, без всяких помех. «Ты должен выжить, Давид, ты должен. Ты обязан найти кого-нибудь, кто научит тебя, как вести себя среди поляков. Ты умеешь креститься? Всегда иди к бедным». — «Да, папа». — «Собаки теряют нюх в воде. Забудь свое имя. Как тебя зовут?» — «Юрек Станьяк». — «Но даже если ты забудешь меня и маму, не забывай, что ты еврей».
Потом Давид снова посчитал до десяти, медленно-медленно, как будто все еще лежал в поле. Он уснул раньше, чем услышал выстрелы, но они звучали в его сне, и в этом сне он продолжал бежать, не оборачиваясь, а настоящее лицо отца все время стояло перед его глазами.
Глава 7
Сейчас она меня сварит
Если ты попадешь в большую беду
Пришла осень. Лес изменился. Листья начали желтеть и увядать. Все труднее и труднее стало находить ягоды. Давид продолжал залезать на деревья и срывать орехи, но теперь скорлупа у них затвердела, и их приходилось раскалывать камнем. Напротив, грибов становилось все больше и больше. Но Давид не знал очень многие из них и поэтому боялся их есть. Он ел только те, что когда-то собирал с братом. Все меньше и меньше становилось былых приятных дней. Теперь Давид вечно ходил промокший, потому что дожди шли все чаще и чаще. Вечерами он иногда пробирался в какую-нибудь деревню, чтобы украсть еду, но в преддверии зимы крестьяне закрывали свои дома и хозяйственные пристройки, а во дворах, снаружи, не оставалось почти ничего. Лужи все чаще покрывались по утрам тонким слоем льда, а когда земля затвердела, стало трудно выдирать из нее даже те немногие морковки и редиски, которые еще остались кое-где в огородах и в полях. Помидоры и огурцы исчезли уже давно, и Давид все время ходил замерзший и голодный.
Однажды, проходя мимо одной из деревень, он увидел издали старого крестьянина, который рубил дрова. Свою куртку он повесил на забор, чтоб не мешала. Давид дождался, пока старик положил топор и зашел в дом, быстро огляделся кругом, без всяких колебаний схватил куртку и бросился бежать. Куртка оказалась из толстой шерсти, на теплой подкладке. Давид укоротил ей рукава осколком стекла, обрезками рукавов обмотал босые ноги, потом разобрал кусок веревки на длинные нитки и этими нитками обвязал и скрепил свою самодельную обувь.
Несколько раз он с помощью Маришиного стекла пробовал разжечь костер, чтобы согреться, но это удавалось крайне редко — то ли потому, что солнце появлялось лишь на мгновенье и сразу скрывалось за тучами, то ли потому, что все вокруг было мокрым.
Однажды ночью начал идти снег и шел, не переставая. Давид вышел из лесу, голодный и дрожащий от холода, и пошел искать работу. Снег падал весь тот день, и Давид в течение многих часов с трудом пробивал себе дорогу. Только с наступлением темноты он добрался до какой-то деревни, наполовину утонувшей в белых сугробах. Холодный ветер дул в лицо. Ни одной живой души не было снаружи — ни человека, ни собаки. Снег лежал вокруг домов, на соломенных крышах, на телегах, колодцах и заборах. Только перед избами, амбарами и помещениями для скотины были расчищены узкие тропки. В центре деревни тоже были протоптаны дорожки, и Давид пошел по ним. В некоторых окнах виднелся слабый свет. Он вошел в один из дворов, направился прямиком к амбару, закопался в солому в защищенном от ветра углу, закутался
Когда утром Давид открыл глаза, он не знал, где находится. У него болела голова, а когда он попробовал встать, ноги под ним подогнулись, и он упал. В полумраке Давид пополз в сторону бледного просвета в соломе. Оперся о стенку и сумел подняться. Стояло серое зимнее утро. Хозяйственный двор, в котором он провел эту ночь, не походил на бедный. Давид подавил в себе порыв подойти к избе и постучаться в дверь, выбрался со двора и побрел дальше. Расстояния от одного двора до другого не были такими уж большими, но для него они удваивались и утраивались. Каждый шаг казался последним. Он силой заставлял себя снова и снова вытаскивать из снега и переставлять ноги, одну за одной. Его переполняло одно желание — лечь тут же, немедленно. И вдруг все исчезло — он видел только серое небо над собой. «Ты должен выжить, Давид». — «Да, папа». Он понял, что упал. Собрал всю силу воли, поднялся и увидел небольшую избу и рядом с ней — разрушенное строение и забор, окружавший часть двора. «Это, наверно, бедняки», — подумал Давид. Глаза его на мгновение застлал туман, и все вокруг как будто бы раздвоилось. Он протер глаза, постоял немного, а потом из последних сил поднялся на несколько ступенек. Постучал. Постучал снова. Перед ним открылось что-то вроде узкого-узкого прохода, который упрямо отказывался расширяться. Проход был заполнен серебристым туманом, а когда туман чуть рассеялся, в нем появилась женщина. Это была самая красивая женщина из всех, каких Давид когда-нибудь видел. И тут же все вокруг потемнело и исчезло. Он упал.
Когда Давид открыл глаза, то понял, что лежит на чем-то мягком, постеленном на полу. Над ним склонялась та красивая женщина, которая явилась ему в серебристом облаке, а над ее головой тянулся потолок комнаты. Теперь он понял, что не спал и что это та самая женщина, которая открыла ему дверь. Она смотрела на него с тревогой.
— Проснулся?
— Да, пани.
На печи стояла большая кастрюля, из нее поднимался пар.
«Сейчас она меня сварит», — подумал он.
Женщина сняла выварку с огня, наполнила лохань горячей водой, раздела его и осмотрела с ног до головы. «Что она сделает со мной теперь?» — беспомощно подумал он. Она рассматривала ранки на его теле и то и дело качала головой. Потом посадила Давида в лохань. Вода была очень горячей, и он закричал. Она скребла его хорошенько, не жалея мыла. Наконец она вынула его из лохани, вытерла, положила возле печи и смазала все его тело черной мазью. Ранки жгли и болели, он стонал и вздыхал.
Вдруг женщина исчезла. Вернется ли она?
Она вернулась и придвинула его подстилку к печи. Подбросила дров, чтобы печь еще больше согрелась.
«Сейчас она сожжет меня», — подумал он.
Но она только укрыла его одеялом, и, несмотря на ранки, которые жгли его тело, он уснул, исполненный надежды.
Надежда не обманула его. Несколько следующих дней красивая женщина все так же заботливо ухаживала за ним, и постепенно он окончательно оправился. Тогда она позволила Давиду встать и дала ему новую, теплую одежду.
— А что вы сделали с моей старой одеждой? — спросил Давид.
— Выбросила.
Давид огорчился. И тогда она протянула ему увеличительное стекло, которое он получил от Мариши.
Наступило Рождество. Давид уже умел молиться, выжидать, пока красивая женщина произнесет молитву перед едой, и креститься перед тем, как начать есть. Она повесила ему на шею крест и медальон с Мадонной, держащей на руках маленького Иисуса. А однажды принесла ему ботинки. Они оказались слишком большими. Тогда она смяла бумажки и сунула их внутрь.
— Моя мама тоже всегда так делала, — сказал Давид.
— Не рассказывай мне ничего о себе, пожалуйста, — сказала она. — Лучше, чтобы я не знала. Но одно ты можешь мне сказать — сколько тебе лет?
Он подумал минутку.
— Летом мне было восемь, — ответил он наконец.
— Как мне тебя называть?
— Юрек Станьяк.
— Очень красивое имя, — сказала женщина.
Она запретила ему днем подходить к окнам, а вечером, после того как она зажигала в большой комнате керосиновую лампу, он должен был оставаться в маленькой комнатке — темной и занавешенной тяжелыми занавесями.