Беглец из рая
Шрифт:
– Не Левонтьич там бродит? – спросил я и неопределенно ткнул пальцем в боковое стекло.
– И надысь шатались... Черт их носит, – угрюмо пробасила Анна, прильнула к темному окну, топыря костлявый лошадиный зад.
– Уйди, не засти света, дура! – вдруг вскричал Гаврош с ненавистью в голосе. – Кому надо, тот и ходит... Вечно лезешь, куда не зовут, – добавил, утишаясь. – Может, там горшок с золотом закопан, вот и ищут.
Огонек на закаулке вдруг вытянулся в золотистую сигару и, осыпая искры, нехотя поплыл в небо. На передызье под окнами надсадно закашлялись, зачмокали по глине сапоги.
...Гаврош яростно слюнявил цигарку, пепел сыпался
– Я его, шакала, сделаю...
– Отступился бы ты от него, сынок. За ним сила... А ты дристун перед има.
Разговор повернул в новое русло, и я, собравшийся было уходить, невольно задержался...
– Не говори ерунды... Я все знаю. Поеду в Москву к Геннадию Андреевичу, посоветуюсь, подскажу, как лучше... Зюганов – человек эпохи. Мы с ним большие дела провернем... Одни залились, другие заворовались... Если не я, так кто же? Павел Петрович, ты человек умный, не нам чета. Надо звать под ружье – и марш, марш вперед, чтобы другим неповадно...
– Это ты-то не пьешь, дристун синепупый? Да поглядись в зеркало-то, – грубо оборвала Анна. – Опять замолол, немтыря... Тебе кочергу нельзя доверить, не то ружжо... Другие-то люди как люди...
– Да замолчи ты, дура, – отмахнулся Гаврош от матери, как от назойливой мухи... – Паша, – протянул с тоскою. – Если не я, так кто же, а? Если все воруют, так и я должон? Где-то же есть край, и я с того краю оборона. А ты, Паша, помоги, ага. Ты честный, я по глазам вижу, что честный... У тебя в Москве все схвачено. Ты там, я здесь... Я не вор, не-е... Слушай, Паш, притащи бутылек. Не для пьянки... Для разговора. У нас с тобой долгий разговор закручивается... Надо подумать, как народ спасать. И ты, мать, не лезь, если ничего не понимаешь. Не твоего тут ума.
– Нет, я не дура... Я страну-то поднимала в войну, не дала упасть... Надсажалась... Только с родилки вышла, а на третей день председатель и говорит: «Нюрка, поди мешки грузить». Ну, пошла, куда деваться. Матка-то из меня и выпала... Сразу в больницу, да всю плодильню и вырезали. Паша, миленький, – вдруг отчаянно взмолилась старуха. – Лучше подсоби мне на телевизер попасть, чтобы показали на всю страну.
– Какой тебе телевизор... – с презрением закричал сын, так что вскипела на губах слюна. – Поди козу за сиськи дергай...
– А я найду, что сказать, я скажу! Бабы, скажу, рожайте только девок. А если выскочит ненароком парень, так своими руками, чтоб... Ой, как ты мне надоел, сухояловый... И хорошо, что третья нога упала. Бог-то шельму метит... Настряпал бы пьяниц, огоряй, а жена мучайся до смерти...
– А иди ты, – обреченно отмахнулся Гаврош и тут же облегченно вздохнул, на мгновение трезвея, скидывая с плеч невидимый груз: вот словно бы исполнил заповеданный ритуал, и сейчас можно возвращаться в свою привычную жизнь. – Эх, мать ты, мать, тебе бы стыдно должно быть. Мне же государство чего доверило, а? Целую страну Бельгию доверило охранять, а то и больше... Бельгия на одного. Вот какая власть мне досталася, мать, а ты на меня лаешь. Встать! Смирно! И на цырлах чтоб!
– Прямо сейчас и встала... Эх, Артем, выпала тебе одна собачья жизнь, а ты взял ее и сжег, огоряй.
– Да ну тебя... Дуру не переспоришь...
– А ты с матерью и не спорь.
Мать с
Может, только из жалости ко мне и затеяна была эта перебранка, чтобы я в перепевах чужих заунывных семейных песен забылся бы хоть на один вечер, забросил прочь тоску и угрюмые думы о скоротечности земного быванья, которые нынче одолевают меня.
...Снова за окном повис мохнатый светлячок, приклеился любопытно к стеклу, а через мгновение, не найдя ничего интересного, поплыл на пожарище. Не попрощавшись, я пошел к себе: сколько ни тяни, но надо когда-то обживать свой угол, готовить его на ночевую. Сердце же вело меня на пепелище, где, печалуясь по утраченному достатку, роется в головешках Левонтьич, сыскивая похоронные денежки и паспортину: ведь без них и до перевозу даже не пускают, строго спрашивает сторож на реке, дескать, куда, старик, лезешь на новые квартиры без спросу и прежнего вида, не имея на то земной сопроводиловки из ада министра. Я невольно взглянул на небо и увидел там лишь торжественный хоровод.
...Я, московский нахальный петушишко, вдруг соскочил, поперхнувшись, с нашеста и угодил в таинственное бучило русской жизни, в тот кашный котел, где когда-то вываривался великий народ, и обнаружил на самых низах удивительный надмирный покой, а мне всегда думалось, что он несуетно сотворяется в небе. Оказалось, что именно там Господь мешает мутовкой сусло для свежего пива, это над головой моей играли гусли, и накры, и дудки, и свирели, это там ярилась радостная музыка беспрерывного гульбища, это там с атласным шорохом расстилались лазоревые портища и тут же заступали место новым шелкам и бархатам. А здесь, в темени оскудевшего бражного лагуна, лишь гудели тяжелые майские жуки да трепетали по стенкам скудельницы летучие мыши, сбивая крылами бренную, всепоглощающую паутину. Это с неба лился мерцающий свет праздничных свечей, а споднизу столбом вставала густая дегтярная темь, стараясь потушить их. Но на тот небесный праздник отчего-то не хотелось: оттуда пока никто не возвращался с вестями и необыкновенными чувствами, не похожими на земные, и потому гульбище, сверкающее звездными огнями, напоминало призрачное счастье из кинофильма «Кубанские казаки».
С безотчетным страхом я остановился на углу избы. Чахло светилось единственное окно, в прираспахнутую створку сновала рука Гавроша с махорной сосулею, вываливались наружу густые клубы чада. Час-то был еще не поздний, но Жабки с головою укрылись в душные овчины, и только в одной прорехе деревенского зипуна, в доме Зулуса, пылали все окна. Сладкий приторный дух цветущей черемухи наплывал волнами с реки: на воде гомозилась кряква, хлопотливо прижимая под крыло утят, внезапно с травяного клоча тревожно взбулькала ондатра и поплыла, оставляя за собою серебристую дорожку, и, вспугнутая зверем, всхлопала в ломких камышах отплодившаяся голодная щука-матуха, но все эти внезапные предночные звуки лишь подчеркивали грузную, безотзывную могильную тишину, одиночество и всеобщую разладицу... По всей русской земле сейчас одни прятались, погружаясь с макушкою в эту тишину, тоскуя по воле, другие же, нахальные и наглые, сыскивали их...