Беглец
Шрифт:
"Нет, – сказала я. – К психиатру я пойду, если почувствую себя стендап комиком. В моем случае это будет все равно что Наполеоном".
"Э-э, – протянул человек, который должен был пробудить мое чувство юмора. – Э-э. Ну, мне пора".
"Ну уж, нет, – я поймала его за рукав и слегка приперла к стенке. – Вы на мой вопрос не ответили. Почему у меня несмешные шутки? Ответ "э-э" не засчитывается".
Тут он стал очень печальным и тоже чуть не заплакал. Я
"Это потому, что ты жизни не знаешь. Что обычных людей волнует. Лежишь там на своих кушетках. Тебе надо пойти в народ"
"Звучит заманчиво, – промямлила я. – И что мне для этого нужно? Плуг и косоворотка?"
"Прокатись немного автостопом, – предложил мой комик-коуч, и глаза его хищно блеснули, кажется, он предвкушал, что скоро избавится от меня навсегда. – А потом сделай стендап из своих дорожных впечатлений и выступи с ним в каком-нибудь сельском ДК, который тебе по пути попадется. И когда весь зал будет лежать от твоих шуток – можешь считать, что выполнила задание".
Итак, психотерапевт послал меня в стендап-школу, а учитель смеха – в путешествие автостопом и сельский ДК. Кажется, они оба просто хотели меня послать.
Никак не пойму, в чем моя проблема?
Точнее это я тогда думала, что у меня какие-то проблемы. Но стоило выйти на трассу, как все изменилось. Нет, проблемы не исчезли. Просто я поняла, что это вообще не проблемы. А так – птичьи трели.
В первой же машине я напоролась на маньяка. Нет, он меня не изнасиловал. Не настолько маньяк. Но своя крейза у него тоже неслабая. Он все время бьёт стекла. Ботинками. Причем чужими. И делает это всегда так удачно, что за нами увязывается либо полиция, либо чеченская мафия. Либо все сразу. Не хватает только религиозных фанатиков и продавцов Герболайфа.
Другая крейза этого маньяка – убеждать меня, что я сама во всем виновата. То есть стекла бьёт он, от полиции и мафии убегает он, а виновата я. И так это складно у него получается, что я прямо верю. Слушаю его и думаю: вот ведь дура!
Так в чем же моя проблема?
10.
Она закончила и несколько мучительных секунд продолжала пялиться в телефон, не в силах перевести взгляд на своих так называемых зрителей. Но потом совершила над собой привычное насилие (люди говорят – «сделала над собой усилие», но так-то правдивее) – и посмотрела.
Тощий сидел, скрючившись, на самом краю провалившейся посередине скамейки и смотрел в пространство. Было видно, что его несуразному длинному телу очень неудобно. Но он не замечает этого.
Противный, наоборот, устроился со всеми удобствами. И ровно посередине. И лавочку выбрал единственную целую. И расселся так, что, казалось, занимал собой весь ряд. Расставил ноги, упёрся в землю, транслируя в окружающий мир уверенность и расслабленность. Смаковал выклянченный у неё кефир с таким видом, будто это коньяк двадцатилетней выдержки. И смотрел. Этим
Беситься и чувствовать себя полной дурой. Вот и сейчас ей в голову, как самогон, ударило ощущение тотального идиотизма всего происходящего. Вот она, человек с тремя высшими, тяжёлой депрессией и чёрной дырой на месте личной жизни, стоит на деревянной сцене-ракушке в безымянной среднестатистической деревне и читает – боже мой! – стендап двум случайным попутчикам – один другого дурнее! – от которых почему-то уже второй день не может отвязаться.
Это, правда, она? Это с ней происходит? Не в тупом кино, а в реальности? Видели бы коллеги…
Она представила этих отутюженных мажоров в пиджаках с модными заплатами на локтях – и неожиданно рассмеялась. Забыла уже, конечно, как это делается. Поэтому вышло хрипло и жалко. Да и фиг с ним.
«Надо будет Сандре рассказать, тоже поржёт», – подумала она по привычке.
И тут же провалилась в чёрную дыру.
Ничего и никогда она уже не расскажет Сандре. Ни прикольного, ни горького, ни бесстыдно интимного, о чём никому раньше. И никому больше.
Интересно, смеётся ли та в своей новой жизни? Или только плачет и кается? Вспоминает – или ей провели лоботомию, не давая спать и есть, изгоняя бесов памяти молитвой и постом.
Бессильная злость сдавила горло, мешая дышать.
Она даже обрадовалась, когда противный заговорил. Всё лучше того, что внутри.
– Хотя бы одного человека рассмешила. Уже успех. Ты спрашиваешь, в чём твоя проблема. Могу ответить. Проблема в том, что ты думаешь, будто с тобой что-то делают. Я или еще кто. Или жизнь. А на самом деле ты всё делаешь сама. Ты не шарик для пинг-понга. Ты принимаешь решения. И несёшь за них ответственность. А ты всё время хочешь переложить эту ответственность на кого-то другого.
Ну, конечно, это она решила остаться без Сандры и всю жизнь загибаться от тоски. Надо пошутить. Срочно пошутить. Хотя бы несмешно.
– Ты в прошлой жизни, ну, до того, как пойти странствовать по Руси и бить стёкла, психологом работал?
– Да не. Просто я людей знаю. И люблю. В отличие от тебя.
Она задохнулась от возмущения (зато отвлеклась), но не успела ничего сказать, даже придумать.
– Чё ты тут стоишь, как хер на именинах! – завопил пронзительный женский голос за тополями, окружавшими сцену. – Козел он и есть козел! Я его бегаю, ищу по всей деревне, а он тут балаган смотрит. Вот я тебя щас! А ну марш домой, скотина рогатая!
Противный загоготал.
– Там у нее, правда, козел. Настоящий. А я думал, она с мужем так.
Она спрыгнула со сцены и увидела, как женщина в шубе, из-под которой торчат белые ноги с лиловым варикозом, охаживает берёзовой веткой грязно-белого козла, стоящего по грудь в зарослях крапивы. Выглядело это так, будто она парит его в бане. Козел недовольно тряс бородой, когда удары начинали слишком досаждать, и не двигался с места.
– Пошел, пошел. Идолище поганое! Видишь, кончилось представление. Все уходят.