Беглец
Шрифт:
– Эт правильно, - сказал дед.
– И у нас в деревне бани нету, хочешь помыться, езжай в город. Сорок километров - ближний свет. Кто ж туда поедет?
– Ты, как всегда, увлекаешься и преувеличиваешь, - сказала Юливанна.
Виталий Сергеевич посмотрел на нее, как бы очнувшись, возбуждение его угасло.
– Да, ты права, конечно. И весь этот разговор ни к чему...
Дед уже блаженно щурился, папка суетился, поглядывая на опустевшую бутылку, - ему было мало - и, как видно, совсем не слушал. Как только Виталий Сергеевич замолчал, он тут же спросил:
– А как его по имени-отчеству,
– Не знаю.
Дед и папка еще немножко поговорили о погоде, какая, мол, стоит жара, прямо июльская, и что штормы в мае бывают редко, а если и случится когда, то короткий. Потом они ушли. Виталий Сергеевич задумался, Юливанна, поглядывая на него, убирала со стола, потом спросила:
– Что на тебя вдруг нашло - поход против дворцов, гимн бане?
– Ты же знаешь, что не вдруг. Это всегда со мной.
– Но почему именно теперь? И перед аудиторией, которая явно ничего не поняла?
– Разве всегда говорят для аудитории?.. А почему? Увидел малевание этого Нечаева, вот и... Не так радостно увидеть пародию на самого себя. И злую пародию.
– Не вижу никакой связи.
– Ну как! Он считает, что его малевание делает жизнь людей "красивше". В конечном счете, и мы делаем то же самое. И когда начинаешь подводить итоги...
– Не рано ли?
– От этого никуда не денешься.
– Виталий Сергеевич тронул седые волосы.
– Всему свое время, говорил Экклезиаст. Время жить и время умирать, время сеять и время убирать жатву, время собирать и время бросать камни... Что мне остается еще, как не бросать камни? В себя...
– Бедненький! Так ты ничего и не сделал... А дом на Хорошевке? А детский санаторий? А...
– Все это - пробы, подходы, попытки. Были замыслы. Мне их поправляли, портили, я уступал, соглашался. И получались ублюдки. Не выдержал, сбежал на кафедру. И что? Создал школу, воспитал смелых новаторов? Чего достиг?
– А я не в счет? Если б ты не появился на кафедре...
– Тебя - да!.. Тебя я достиг. Ах, Юленька, если б это случилось раньше!..
– Могло случиться и раньше. Ты сам виноват.
– Прошу тебя!
– сказал Виталий Сергеевич.
– Не надо об этом, хотя бы то время, что мы здесь...
– Но почему я должна...
Юливанна только теперь увидела, что Юрка сидит, где сидел, и осеклась. Юрке стало невыносимо неловко. Он давно понял, что ему следует уйти, но боялся привлечь к себе внимание, не знал, как уйти незаметно, и продолжал сидеть, и получилось так, будто он нарочно сидел и слушал, о чем они говорят между собой, думая, что их никто не слышит. Он поднялся, пошел к дому.
От досады на себя он пнул ногой Жучку, которая, вывалив язык, бросилась к нему, и тут же ему стало жалко собаку - никто не вспомнил, что ей нужно налить воды. Юрка принес воды и кусок хлеба. Жучка сначала жадно вылакала всю воду, потом проглотила хлеб, выжидательно уставилась на него, ожидая еще подачки. Она смотрела и смотрела, несколько раз принималась вилять хвостом, но Юрка уже забыл о ней, и Жучка, гремя цепью, спряталась от солнца в свою будку из ракушечника. А Юрка смотрел на розовый бугор, над которым колыхалась парусина тента и жарко горела на солнце краюшка палатки. Он силился и не мог понять, на кого и за что сердился Виталий Сергеевич. Сказал, что
Тут мамка начала всех звать, значит, она пришла с работы и пора обедать. Юрка пошел домой - есть ему хотелось давно.
– А где папка?
– спросила мамка.
– Поищите его!
Папки не было ни во дворе, ни в лагере, куда сбегал Митька, ни на берегу.
– Да что он, сквозь землю провалился?
– закричала мамка.
Тут вышел Федор и сказал, что папка уехал в Гроховку. Голоснул на дороге и уехал.
– Зачем?
– Известно зачем. Он и меня звал. Только у меня денег нет.
– А у него есть?
– закричала мамка.
– Опять у горбатой заразы в долг налижется...
Максимовна говорила, что все горбатые обязательно злые. У Алки горб самый настоящий - и спереди и сзади, а она добрая: дает вино в долг. Конечно, тем, кто потом расплачивается. Лучше бы уж она была злой, как все горбатые, и в долг не давала.
– Юрка, - сказала мамка, - бери велосипед, езжай за ним.
– Что он, меня послушает? И я есть хочу...
– Не помрешь! На.
– Мамка сунула ему кусок хлеба.
– И езжай без разговоров.
– Да ну, мамк, не хочу я...
– А я хочу с вами, окаянными, возиться, пьянчугу того сторожить? Навязался он на мою голову, проклятый...
Юрка выкатил из коридора велосипед и поехал.
4
У входа в подвал стояли мужчины, курили, разговаривали и один за другим уходили - солнце уже спускалось за изволок, скрывающий Окуневку. Папка сидел с Романом Безногим под навесом для машин. На ракушечном кирпиче перед ними стоял мятый алюминиевый котелок, с которым Роман никогда не расставался. Оба были уже пьяны. Папка говорил и неистово суетился. Роман не слушал. Лицо его набрякло, глаза с бессмысленной сосредоточенностью смотрели в одну точку. Отстегнутая деревянная нога валялась рядом. Роман первый увидел Юрку и поманил пальцем.
– Эй, Жорка, иди сюда!
– Я не Жорка, - хмуро сказал Юрка, прислоняя велосипед к столбу.
– Ты?
– обернулся папка.
– Ты чего, в магазин? Уже закрытый... Вот, Роман, хоть его спроси! Ну, спроси! При нем разговор был...
Роман отмахнулся от него, протянул Юрке котелок.
– Слышь, Жорка! На. Принеси еще.
– Так Алка ж не даст, - сказал папка.
– Кому не даст? Роману Зарубе? Да я ей...
– Ему не даст. Давай я схожу.
Папка взял котелок и старательно пошел к подвалу, но как ни старался, шел спотыкливо, то убыстряя, то замедляя шаг.