Беглянка из времени «Y»
Шрифт:
И «в строгом свете звёзд» поёт охранница
в заброшенной якушкинской квартире.
Конкурс в открытый космос
В этом открытом космосе
вдруг – набор.
Смелые все и рослые
на подбор.
С ними почти девчонка я
лет восьми.
«Маска скафандра тонкая,
извини!»
Как вы сильны, рискованны.
Я – как лёд.
Ваши скафандры скованы,
не пробьёт.
Мой же, чуть тронь, расклеится,
рухнет в прах.
Как
дайте знак!
Кто-то кричит вдогонку мне:
«Космос лют.
Маска скафандра тонкая.
Там пробьют».
Значит, такая миссия,
(шаг в проём).
«Нет, – говорит комиссия, —
Не берём».
Пусть подождут ваятели
слов и мер.
Я улечу, искатели,
вам в пример.
Скажут в приёмной громко мне:
«Сразу дрожь!»
Маска скафандра тонкая.
Ну и что ж?
Perpetua
Здесь никто не читал, не бродил киосками
в жажде истин, запрятанных в книжных сполохах.
Простакова ждёт очереди до осени
на ближайший курорт и ругает окрестных олухов.
Простаков наливает в стакан фильтрованную,
с корвалолом смешанную и мутную.
У Коробочки гости. Коробочка покороблена:
«столько лишних расходов», —
«а хочется не минутного», —
размышляет Софья,
сбегает тропинкой округа.
Кто-то родной преследует злостным окриком.
Вещи собраны, платье от ливня мокрое.
«Только не бред, – говорит себе, – только не обморок».
За сокрытые в сумке листы изящные,
вольнодумцем созданные, античные,
матушка в крик: «в нашем городе так нельзя, мол, нам
это – крайняя степень странности, неприличности».
Ну а Софья? А Софья сбежит к Кулигину
через улицу с пьяным, поля гречихи.
«Пусть же, гнёт, негодница, свою линию», —
говорят Простакова и Кабаниха.
А Кулигин глядит в телескоп. В привычности
спят Дикие, Ноздревы и их сподручники.
Почему дети самых жестоких язычников
порой становились мученики?
Надоело смотреть, как фонарь таращится —
решил, что луч света: горд и доволен.
Софья плачет. Кулигин достал инструмент из ящика:
«Не грусти, – говорит, – я создам нам
perpetuum mobile».
В вольтеровскую библиотеку
Мне говорят: «Он не верил в Рай,
в бессмертие души;
если ты веришь, тогда выбирай,
он или
Вновь на «жи-ши»
проверка,
когда отправляю письма
о лиссабонском землетрясении и Кандиде
туда, где грудой жемчужной хризмы
застыли в своём причудливом виде,
в своём величавом первоначале.
Ещё говорили. Но лучше бы вовсе молчали.
Тогда после ссоры, ничтожной и гулкой,
ты мчишься на скором до Санкт-Петербурга,
и там, в сохранившемся братстве,
среди притаившихся граций,
в звенящем пространстве галантного века —
силенциум! – его библиотека.
Просветитель
«Мой путь давно пытались запретить,
и этот путь не вдруг открылся мне:
решив в наш век кого-то просветить,
я должен показаться сам во тьме.
Я должен знать края, границы тьмы,
влиять на чьи-то «светлые» умы,
не надевая мантии, как встарь.
Мой образ – вечный пламенный дикарь.
Я знал неиссякаемый исток,
но он исчерпан: слишком много лжи.
Вы, прочитав, сказали: «он жесток»,
но вы узнали, как не стоит жить.
В любой невежде жив философ свой.
Он вздрогнет с провокаторской стрелой».
Возможно тебе, одетому в плоть и кровь,
такое подчас заштопывать и пороть?
Такое сказать порой и такой порой?
Так делает каждый третий или второй.
Это случается с каждым, пока есть тень
для путников всех дорог,
всадников всех мастей,
и даже детей, кому шепчут «баю-баю»,
где-нибудь у истории на краю,
в затмении света, и отблесков, и темнот.
Для всех, кто поёт по нотам и мимо нот.
Это разбег и скольжение на снегу.
Я человек, и я всё равно солгу.
Не стремление к белым истинам букваря,
но высокое, тихое, сильное, как заря,
движение к правде, похожее на глоток
звёздно-снежного ветра,
на падающий листок,
на стояние в хрупкую изморозь на мосту,
чтобы, как в Рождество, увидеть свою звезду.
Ты,
кричащий незримо
восторгами смелых глаз:
мы движемся к правде,
и правда случится в нас.
Сплетенье слов… опять безумства… бог мой!
Ты будешь жить, мой маленький двойник.
Герой из тех, что Андерсен и Гофман
оставили в страницах старых книг.
Ему дано быть слишком эфемерным,
безжизненным и хрупким, как кристалл,