Беглянка (сборник)
Шрифт:
– Извините. Я должна у вас кое-что выяснить.
Тамбур наполнился внезапным грохотом, стуком тяжелых колес о рельсы.
– Что именно?
– Вы врач? Вы видели человека, который…
– Я не врач. В этом поезде врача нет. Но кое-какие познания в медицине имею.
– Какого он был возраста?
Мужчина посмотрел на нее с неизбывным терпением и определенным недовольством:
– Трудно сказать. Не юного.
– В синей рубашке? С крашеными золотисто-каштановыми волосами?
Он покачал головой, но это был не ответ, а отказ отвечать.
– Вы его знали? – спросил он. – Если да, нужно сообщить
– Я его не знала.
– Тогда прошу меня извинить. – Он толчком распахнул дверь и двинулся дальше.
Естественно. Решил, что она лопается от мерзкого любопытства, как остальные.
Полно крови. Вот что, если уж на то пошло, было по-настоящему мерзко.
Она никогда не сможет никому поведать об этом недоразумении, об этой кошмарной иронии судьбы. Такой разговор все сочтут верхом непристойности и бездушия. А то, что находилось на другом конце этой истории, – изувеченное тело самоубийцы – в рассказе будет выглядеть ненамного более отталкивающим и страшным, чем ее менструальная кровь.
Никогда никому не расскажет. (На самом деле несколько лет спустя рассказала – одной женщине по имени Криста – пока еще незнакомой.)
Но очень хотелось с кем-нибудь поделиться. Она достала тетрадь в линейку и начала строчить письмо родителям.
Не успели мы доехать до границы Манитобы, как многие пассажиры начали сетовать на однообразие пейзажа, но даже они не смогут утверждать, что эта поездка лишена драматизма. Утром мы остановились на каком-то затерянном в северных лесах полустанке, выкрашенном в унылый железнодорожно-красный цвет. Сидя в Панорамном Вагоне, в хвосте поезда, я умирала от холода, потому что там экономят на отоплении (идея, видимо, в том, что живописные виды отвлекут внимание от неудобств), но возвращаться за свитером поленилась. Стоянка продолжалась минут десять-пятнадцать, затем мы продолжили путь, я наблюдала, как голова поезда скрывается за поворотом, и вдруг – какой-то жуткий Глухой Удар…
У них с отцом и матерью было заведено приносить в дом занятные истории. Для этого требовалось тщательно выверять не только факты, но и свое положение в мире. По крайней мере, к такому выводу Джулиет пришла еще школьницей. В своих рассказах она представала снисходительной, неуязвимой наблюдательницей. А теперь, когда она жила вдали от дома, эта поза сделалась привычной, почти обязательной. Но как только Джулиет вывела «Глухой Удар», она поняла, что продолжать не может. Не может продолжать в своей обычной манере.
Попробовала смотреть в окно, однако пейзаж, состоящий из прежних стихий, переменился. Они не проехали и сотни миль, а климат, похоже, стал теплее. Озера только у берегов, но не сплошь подернулись льдом. От черной воды, от черных скал под суровым небом исходил мрак. Это ей вскоре наскучило, она взялась за Доддса и открыла наугад – все равно он был уже проштудирован вдоль и поперек. Через каждые несколько страниц ее встречала вакханалия подчеркиваний. Правда, обратившись к выделенным отрывкам, она сочла те места, которые столь жадно впитывала, туманными и бессистемными.
…То, что ограниченному взору живущих видится как действие злых сил, более глубокая интуиция умерших воспринимает как аспект космической справедливости [6] .
Книга
6
Доддс Э. Р.Греки и иррациональное / Пер. С. В. Пахомова. СПб.: Алетейя, 2000. С. 66.
Проснувшись, она увидела напротив, через проход, все того же мужчину, которому досаждала своими расспросами в тамбуре.
– Вы задремали. – Он едва заметно улыбнулся. – Так мне показалось.
Спала она, по-старушечьи свесив голову; из уголка рта вытекли капли слюны. А вдобавок ей срочно нужно было в дамскую уборную – оставалось только надеяться, что на юбке нет никаких следов. Выдавив: «Прошу меня извинить» (в точности его слова), Джулиет подхватила несессер и пошла по проходу, изо всех сил стараясь не суетиться.
Когда она, умытая, причесанная и опрятная, вернулась на свое место, он был еще там.
И сразу заговорил. Сказал, что должен извиниться.
– До меня дошло, что я вам нагрубил. Когда вы спросили…
– Да, – сказала она.
– Вы все правильно поняли, – продолжил он. – Судя по тому, как вы его описали.
С его стороны это выглядело не искуплением, а откровенной и необходимой сделкой. Откажись она вести беседу, он вполне мог бы встать и уйти без особого расстройства, с чувством выполненного долга.
К стыду Джулиет, у нее брызнули слезы. Это произошло так неожиданно, что она даже не успела отвернуться.
– Не надо, – сказал он. – Не надо.
Она быстро покивала и жалко шмыгнула носом, а потом долго рылась в сумке, нашла бумажные носовые платки и высморкалась.
– Все в порядке, – выговорила она, а потом без обиняков рассказала, как было дело.
Как незнакомец наклонился и спросил, свободно ли это место, как уселся, как она стала смотреть в окно, однако долго не выдержала и взялась читать книгу (вернее, только притворилась), как он вызнал, на какой станции она села в поезд, где живет, и все время приставал с разговорами, ей стало невмоготу, и, чтобы только от него отделаться, она перешла в другой вагон.
Единственное, чего она не упомянула, – это выражение «по-приятельски». Ей казалось, она вновь расплачется, если попробует его выговорить.
– С женщинами, – сказал он, – заговаривают чаще, чем с мужчинами. Это проще.
– Да. Верно.
– Женщины считаются более приветливыми.
– Но ему просто хотелось с кем-нибудь перемолвиться словом, – возразила она, незаметно меняя позу. – И это желание было сильнее моего нежелания. Теперь я это понимаю. На мне не написана черствость. На мне не написана жестокость. Но я проявила и то и другое.