Беглые в Новороссии
Шрифт:
Он ходил долго вокруг ограды, у ворот стоял, на мезонин смотрел. Видел он окна, вверху раскрытые, на балконе стул стоял. Он вошел во двор; прямо пошел к крыльцу и столкнулся на нем лицом к лицу с полковником.
— Ты косарь? — спросил рассеянно Панчуковский.
— Косарь.
— Очень рад, а это твой билет, что ли? — опять спросил Панчуковский, сося сигару и принимая от Харько письмо священника.
— Билет! — ответил Левенчук, сверкнувши глазами.
Панчуковский потянулся, взглянул на ясное, чудное утреннее небо, потом на первые строки письма —
«Владимир Алексеевич! Не будем обманывать друг друга. Вам сошли прежние ваши истории. Вы теперь похитили мою Оксану. Это общий голос, не отрекайтесь; да и некому другому этого сделать. Умоляю вас, отдайте ее. Податель сего письма — ее жених, Харитон Левенчук, из таганрогских поселян. Отдайте девушку; вы уже ею, ваше высокоблагородие, насытились. Отдайте, пока она еще может быть им принята. Если прежние ваши действия остались безнаказанны, то за это новое — кара господня вас не пощадит. Богатство не спасет нигде до конца недоброго человека. Прахом пойдет оно у вас; вспомните глас старца, готового сойти в могилу. Эта кара близится. По духу же исповедника предупреждаю вас: не отдадите девушки, за последствия поручиться нельзя. Вам несдобровать! Послушайтесь меня. Ваш слуга Павладий Поморский».
Панчуковский постоял. Левенчук также не говорил ни слова.
— Отец Павладий ошибается! — сказал полковник, закусивши губу, — я этой девушки не знаю, и ее у меня нет.
Левенчук молчал.
— Ее у меня нет, и баста, слышишь? Скажи отцу Павладию, чтоб он ко мне не смел обращаться с такими письмами.
— Ваше высокоблагородие! — сказал, подступая, Левенчук, — какой вам выкуп дать за нее? Я попу соглашался выплатить за нее на церковь двести целковых, — возьмите триста; наймусь к вам в кабалу, в крепость за вами запишусь, — отдайте только мне ее!
Полковник пожал плечами и, оглянувшись, улыбнулся.
— Глуп ты, брат, и только! Глуп, и все тут!.. Ее у меня нет!
Левенчук повалился в ноги полковнику. Он понял сразу, что с этим человеком правдой не возьмешь, и потерялся, позабыл весь закал, весь пыл своего негодования и своей мести.
— Ваше… ваше высокоблагородие! — вопил он, валяясь в пыли крыльца и целуя лаковые полусапожки Владимира Алексеевича, — я дома на родине похоронил жену молодую, и двух лет с ней не пожил; здесь нашел себе другую. Барин! Отдайте мне ее! За что вы отняли ее у меня, погубили до веку нас обоих!
— Да говорят же тебе, братец, что ее у меня нет… Какой ты!
— Будет уж вам с нею, ваше высокоблагородие! Не губите ее. Отдайте, вы уж ею натешились… Будем знать одни мы про то! Отдайте…
Панчуковский отступил.
— Ищи ее у меня везде, коли хочешь; иголка она, что ли! Ну, ну, ищи! Не веришь?
И он вошел в сени, распахнул дверь в лакейскую, а сам стоял на пороге.
Храбрость бросила Харько. Он встал, начал глупо вертеть в руках шапку.
— Ежели я… —
Полковник поворотился к нему спиной и ушел в комнаты, посвистывая.
Оглянулся Левенчук по двору, повел рукой по снятой шапке, подошел к кухне, там еще постоял; во дворе не было ни души. Петухи заливались по задворью. Воробьи кучами перелетали с тополей на ограду. Левенчук пошел за ворота и сел там на лавочке.
Он сам не знал, что и думать. У шинка собирался народ. Конторщик пошел туда, а к барину в дом Абдулка рукомойник понес.
За ворота вышел, с трубкой в зубах, в белом фартуке и ухарски заложив руки в карманы, поваришка Антропка, тоже из беглых, малый лет двадцати трех, отъявленный негодяй, часто битый за воровство.
— Ты чего тут сидишь, сволочь? — отнесся он задорно к Левенчуку.
— Может, сволочь ты, — ответил Левенчук, утирая слезы, — а я за делом!
— За каким делом? проваливай! скамейка барская! вон, иродово отродье!
— А ты барский?
— Барский, полковницкий; я их холуй — значит, сторож; а ты убирайся вон, сибирный твой род!
И Антропка столкнул Харько со скамьи. Левенчук пошел опять к воротам.
— Ты куда, говорят тебе?
— Дело есть.
— Не ходи, побью.
— Э! Посмотрим…
— Что? как? это, значит, к полковнику наниматься идешь, да еще и форсишь?
Антропка подбежал и загородил Харько дорогу в ворота.
— Не ходи, ударю в морду!
— Попробуй! — ответил Левенчук, опомнившись и чувствуя снова прилив злобы и ярости.
Антропка ударил его в ухо. Левенчук зашатался и уронил шапку.
— А ну, еще! — сказал он, стоя бледный, как был, и выжидая нового удара.
— Бью! что же? ну, бью! — крикнул Антропка и опять ударил.
— А ну, еще!
— И еще бью! вот как!
Антропка ударил еще раз.
— А еще будет?
— Будет и еще! — крикнул Антропка, свистнувши снова в упорно-терпеливое ухо Харько.
— А! — зарычал, в свой черед, Левенчук, — теперь и ты уж держись; я тебе покажу, как добрых людей даром бить!..
И, как буря, он кинулся на поварчонка, смял его, как клок сена, сгреб под себя и стал его бить без милосердия по глазам, ушам и по затылку.
На неистовые вопли Антропки сбежалась вся дворня полковника, а мужчины и бабы его выручили.
— Кто это его, кто? — спросил Абдулка, явившись на подмогу другим, уже отливавшим водою до полусмерти избитого Антропку.
— Вот он!
— Кто это?
— А бог его знает кто! — отвечали бабы, указывая на Левенчука, входившего уже в шинок.
Абдулка побежал за ним вдогонку и на бегу, в сенях шинка, спросил сбиравшихся косарей:
— Где тут этот разбойник?
— Уж и разбойник! — разбойники те, что нанимают по два рубля, а расплачиваются по полтиннику! — ответили из толпы.
— Ты бил нашего повара? — запальчиво крикнул Абдулка, вскочив в шинок и с выкатившимися, рассвирепевшими глазами став перед носом Левенчука.