Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
Шрифт:
Как раз под ноябрьские праздники.
В кармане пиджака ничего, в брючном тоже, но в заднем пальцы наткнулись на монету, отложенную ещё в Марселе, и каким-то чудом не выкатившуюся в последующей серии отелей. Десять франков. Старик взглянул и взял, но с изумлённым видом и открывая рот. С интернациональным знаком палец к губам — молодой человек шагнул из-под зонта.
Промок он сразу и до нитки.
На углу подошвы взвизгнули, и, поскользнувшись на говне собачьем, он приложился об тротуар ладонями, на которых и поехал вниз. При этом выскочила запонка, янтарная, но тут уж не до жиру. Он вскочил. За исключением машин ливень смыл с улиц всё живое. На бегу поднимая воротник пиджака, он рванул под уклон.
Поперечная улица.
Бульвар, бля, Сен-Жермен…
Свет остеклённого кафе освещал причудливую арочку начала века — спуск в метро.
Maubert — Mutualit'e.
Не
Врёшь, не возьмёшь…
Поезд въехал в тоннель, и он возник перед собой, как в тёмном зеркале. Лицо оставалось европейским, но в целом он выглядел как посланец страны Москошвея, которого невесть зачем раздели посреди Парижа. Не поднимая глаз, африканец пересел с откидного сиденья, когда он снял галстук, который затем сложил, выжал на пол и спрятал в хлюпнувший карман. В собственной луже он стоял, держась за поручень, хотя вагон был почти пуст. Над выходом с расщеплённой молнии маршрута бросилось в глаза слово Grenelle. За две остановки до этого слова, непонятно, чем вспугнувшего, он вышел на станции, в названии которой было Bienvenue [4] . Пересел и ехал, повторяя в уме, что чем случайней, тем вернее, до вокзала Сен-Лазар. Пересел. На остановке Опера в соседний вагон вошли трое ажанов, белый, чёрный и женщина.
4
Добро пожаловать (франц.).
Он вышел на следующей. Bourse [5] .
Раздвижная решётка была сдвинута как раз настолько, чтобы протиснуться на дождь.
Площадь с грузным дворцом. Бессоный аквариум чего-то. На углу улицы каких-то Побед дождь хлестал по металлу ярко-зелёного мусорного ящика размером в танкер. Оглянувшись, он вспрыгнул на торец, заглянул вовнутрь и перевалился. Внутри, пригнув голову, он заскользил по корпусам пишущих машинок, телетайпов, какой-то аппаратуры, сундуков, разбухших газет, детективов в оранжевых обложках, аккуратно завязанных пластиковых пакетов с мусором. Косо торчал железный шкаф. Добравшись, он обнаружил, что дверца заблокирована. Выдирая её из мусора, он увидел глубоко внутри картонный ящик вина. Бутылки смотрели снизу запечатанными горлышками. Он лёг, всунул руку в просвет мусорных отложений, дотянулся и вынул одну. На ярлыке был год: вину пять лет. Тогда он еще не печатался, писал в подполье. Он сунул бутылку в карман пиджака, уложил шкаф набок, развернул внутри него рулон содранного и обрезиненного исподу ковра и влез. Нижнюю дверцу притянул, а верхнюю, обклеенную изнутри открытками, приоткрыл так, чтобы дождь скатывался мимо. Вынул бутылку. Отдышавшись, выглянул наружу, поймал за хвост антенну, подтянул, пока приёмник или что там не заблокировало, протолкнул в бутылку пробку и приложился к горлышку ноздрёй. Градус на запах был. Он глотнул и сплюнул крошево. Пищевод разжался. Вино было отличное. По металлу барабанил дождь, бессонный аквариум светил в вентиляционные щели шкафа, а он лежал в этом железном гробу, опёршись на локоть и пил, отогреваясь. Сигареты, на несчастье, остались вместе с зажигалкой на столике. Между глотками он срывал открытки и, налюбовавшись видами стран этого мира и райских островков, выбрасывал на дождь. Главное, отвлечься, не думать, в какой тревоге сейчас весь муравейник. И отель в «красном поясе». И посольство, откуда уже вылетели в разные концы Парижа группы поиска и захвата. Неужели у них действительно там мини-крематорий?
5
Биржа (франц.).
Выкатившись на мокрый мусор, он выловил вторую бутылку. Почему выбросили? Ничего вкусней не пил.
Ковчег, подумал он.
В крайнем случае, на свалке проживу.
Утро было мглистым. Через дорогу на площади светилось кафе. За стеклом молодой парижанин курил и щёлкал шариковой ручкой над какими-то бумагами. Когда он вступил в поле зрения, в глазах парижанина появился интерес. Он вернулся, толкнул
— Сигарет?
— Ду ю спик инглиш? — оживился парижанин. Дал ему из синей пачки с черной цыганкой толстую белую сигарету, поднёс огонь. — Тэйк э сит [6] .
Он сел.
— Кап оф ти [7] ?
Он откашлялся.
— Мерси…
Официант принёс чай и кофе. Парижанин придвинул пачку сигарет:
— Австралия? Канада?
— Нет.
— Не говори… Европа?
Усмехнувшись, он полез во внутренний карман и шлёпнул по мрамору отсыревшим паспортом. Француз поднял брови на герб СССР. Он подтверждающе кивнул. Француз взял паспорт, раскрыл и повернул.
6
Садитесь (англ).
7
Чашку чая? (англ).
— Алексей Х-х… кх-х… Это ты?
— Я.
Глядя на фото, француз усмехнулся.
— Ты в этом уверен, Алексис?
— Не очень.
— Проблемы?
— Одна.
— Осторожно! Перед тобой журналист. Бандит пера. Теперь говори.
У француза были синие глаза, орлиный нос, усы и впалые щёки. Кожаная куртка, распахнутый шарф, расстёгнутая у ворота рубашка.
— Свобода, — доверился русский. — Хочу её выбрать.
Засмеявшись, француз под взглядом бродяги с советским паспортом посерьёзнел — но не глазами.
— Диссидент?
— Нет. Писатель.
— Известный?
— Мало.
— А я вообще неизвестный. Бон! Попытаюсь тебя продать… — Француз сложил свои бумаги. — Может быть, заодно на работу возьмут. Жди меня здесь. Кстати, зовут Люсьен…
Выйдя на дождик, этот Люсьен рванул через улицу к зданию, которое было национальным Агентством новостей.
Под взглядом официанта Алексей опустил голову. Пепельница была полна окурков. Сигареты свои француз забыл. Обладатель советского паспорта, он курил их одна за другой и мысленно видел, как с визгом на тротуар сворачивает посольская машина, из которой выскакивают каменнолицые сверхмужики в плащах и шляпах…
Пан или пропал?
Париж иль Потьма?
За дверью стояла Бернадетт Мацкевич.
Свежий номер «Либерасьон» вывернут наружу (материалом о театре жестокости Арто) и прижат ремешком сумки к чёрной коже. Под курткой с погончиками, шипами, молниями и свисающей пряжкой белоснежная майка впихана в джинсы, поверх которых сапоги. Такой она пришла.
Без сына.
И на высоких каблуках.
Алексей сделал шаг назад.
Бернадетт отдула свежевымытую прядь. Скулы её алели. Прекрасно зная, где сейчас Констанс, она спросила:
— Ты один?
Ответило ей эхо запустения. Тени жалюзи исполосовали её на пороге закуренной комнаты, где энергично смятые листы отбрасывались на пол. На столе гудела Ай-Би-Эм, за корпус которой он для упора взялся.
— Что ты делаешь?
— Бранлирую [8] .
Оглянувшись, Бернадетт села на тахту и, расставив ноги, вынула из сумки «Никон» с навинченным объективом. Сначала она была в группускуле «Рево», потом в феминизме, который потребовал от неё невозможного, а теперь решила начать карьеру фоторепортёра.
8
Дрочу (франц.).
— Продолжай…
— Хочешь снимать меня?
— Тебе помешает?
— Нет, но… Почему вдруг я?
— Потому что, — сказала Бернадетт, — я верю.
— А Люсьен?
— Давай, — нахмурилась она. — Не обращай внимания…
В перспективе финала Алексей был не в лучшей форме. После того, как с криком: «Это мой последний шанс!» Констанс увезла девочку к матери и улетела в Лондон, он выключал машинку только, когда в дверь начинали ломиться соседи. Джинсы протёрлись, фланелевая роба для джоггинга впитала марафонский пот, щетина перешла в бороду. Но Бернадетт хотела его именно таким — кружа, выгибаясь, опускаясь на колено и садясь на корточки с упором в стену. Он перестал реагировать на фотовыстрелы и втянулся вглубь страницы. Опомнился он только, когда услышал звук «зиппера». За спиной у него Бернадетт снимала джинсы вместе с трусами и сапогами, а причинное место было выбрито и припудрено.