Беглый
Шрифт:
Теперь вот спускают на верёвке в глубокую угольную яму-зиндан. Раньше в советские времена туда сбрасывали вагонами уголь для плавильных печей.
Теперь я должен отколупывать ломом остатки угля от стен ямы, и отправлять его наверх для нужд шашлычной, имеющей какое-то не совсем мне понятное отношение к заводу.
Лом теперь мой новый напарник и друг. Пара ударов ломом – и яма наполняется мелкой чёрной угольной пылью, которая режет глаза и мешает дышать. Накалупав достаточное количество, я наполняю углем вагонетку-качели, и её волокут
«Бедные шахтеры!» и «Какого хрена мне не сиделось на зоне?» – вот мысли, которые рефреном навевает лом. Руки волдыреют на глазах. Ах Ленин, Ленин. Тебя бы сюда, вместе с гомиком Дарвиным. Труд из обезьяны сделал человека, а? Вот вам, вот вам, ломиком, ломиком-та, суки!
На зоне проверки-просчёты проводят два раза в день, на колонке – пять раз в сутки. Считают даже ночью. Сейчас менты кричат сверху – «здесь?» Потом они плюют сверху и уходят. Хочется курить, а ещё больше – хочется жрать.
Доскрипел до вечера. Спасибо, Вован, в обед скинул в яму бутерброд с жареным баклажаном. Все мои калории на целый день.
Да, это похоже на свободе огромная проблема – в зоне худо-бедно, а три раза дают пожрать. А здесь – свобода. Так что ходи голодный. Зарплату-то даже нормальным гражданам новой республики раз в пять-шесть месяцев выплачивают, что говорить про зэков вонючих. Хочу обратно в зону. Мне там готовое жаркое приносили прямо в хату. С салфеточкой, блин.
На хрен вот скажите мне сдалась такая амнистия?
Наконец, мой первый рабочий день подошёл к концу. Теперь в люльку, вместо угля, загружаюсь я сам и медленно, скорбно возношусь.
Здравствуй свет. Здравствуй, свобода. Теперь нужно только в душ. Эта вонючая угольная пыль въедается в шкуру, как татуировка.
Душевая колонки! Роскошь. Горячая вода все время. Курорт. Написано, что можно купаться с семи часов. Сейчас шесть тридцать. Поэтому, наверное, я тут один. Замечательно! Можно купаться с семи часов, а дверь в душевую открыта.
Значит, решаю я, наступило семь часов в одной отдельной взятой душевой.
Какая прелесть. Намыливаюсь и вспоминаю мою первую помывку в системе МВД джамахирии.
Я тогда уже провёл два месяца в тюрьме и мылся только частично, урывками холодной водой над унитазом камеры. Этот день буду помнить всю жизнь.
Начало было похоже на фильм про омон, ну, знаете, где менты врываются в помещение и от страха орут – тихо мол, все, на пол, работает омон!
Человек сорок, лежащих друг на друге в горячем смраде десятиместной камеры выдворили в коридор и погнали куда-то полубегом.
Так, наверное, гнали в газовые камеры лишних евреев.
Потом загнали в камеру где прямо с потолка торчали трубки с самодельными жестяными лейками и дали маленький черный обмылок. Все купались не снимая мадепаланов – чтобы невзначай не провести кому пеписькой по булкам. Непонятка. У первоходов много условностей этикета.
– Ты табличкя не видел на дверь? Душ – сем часов аткрыт.
Хамза снова стоял передо мной торжествующе улыбаясь:
– Чичас сколька время?
Я развел намыленными руками.
– Чичас – шест сорок сем.
Великий писатель сунул мне под нос свою «Победу».
– Эта акьт, табриклаймиз энди, втарой акьт за сутка, болам!
Он эффектно хрустнул пальцами, переламывая воображаему пачку банкнот.
– С легким паром
1. 3
Когда я вылезаю из междугороднего автобуса в Ташкенте, мне сразу становиться не по себе. Страх и ужас. Снаружи и изнутри.
Жуть-то какая! Напрочь отвык уже от таких толп народа. Огромных открытых пространств. Света. Звуков. И какой-то скорости и неожиданности всего происходящего.
Представьте, что приехали из деревни в город. Нет-нет, представьте, что с необитаемого острова, в доли секунды, очутились в центре современной Москвы в час пик. Ад.
Зона затормаживает все реакции. Думаю, даже обмен веществ. Я выгляжу теперь на четыре года младше сверстников. Может, в решении проблем геронтологии помогает усиленный режим? Его бы прописать Кобзону и прочим охотникам за молодильными яблочками. За что посадить – всегда найдется.
Я застрял посреди тротуара, как утёс, омываемый со всех сторон течением шустрой горной реки. Куда несутся все эти озлобленные неулыбчивые люди? Что их так напугало? Трудно поверить, что у них внутри такой же страх, как сейчас у меня. Так ведь с паспортами же все? Им – то чего бояться? Бегут! Все бегут. Один я застрял у них под ногами и таращусь по сторонам.
Мне кажется сейчас, что они все только на меня и глазеют, пробегая мимо:
«Вон – вон, глядите дети – настоящий зык! Ай-ай-ай! Наверное, беглый! и куда только милиция смотрит?»
А машины! Сколько машин! В жизни не видел столько машин. Хищные существа без сердца.
Я перебегаю улицы как заяц, попавший в свет фар. Боже, как же я выделяюсь из этой толпы. Стрижка короткая, в стиле «третий день на свободе», взгляд – загнанный. Даже идиот сможет сейчас меня вычислить. И снова туда, долбить уголёк. В разверстые уютные рудники сантехлита.
Мой прикид, казавшийся в Ахангаране вполне нормальным – на самом деле хуже, чем у вокзальных бомжей. Эти шмотки, я выменял на полбачка баланды в Таштюрьме. Во втором ауле раскидали хату – кого куда. Осталось полбачка густой баланды. Я превратил его в почти новый турецкий свитер «Гуси», жёлтого цвета неприятной детской неожиданности и коричневые вельветовые брюки с тремя вышитыми буквами ККК на заднем кармане.
Это в американском кино вас выпускают из тюрьмы через двадцать лет, и выдают под подпись ваш массивный золотой перстень, часы и модные штиблеты, в которых арестовали. У нас – сами с усами собираете свой маскарадный костюм или вымаливаете наряд у уставших от вашего бестолкового заключения родственников.