Бегство из плена
Шрифт:
Звали его Карузо, Антонио Карузо.
Мы все возмущались мыслию, что Наполеон может занять Москву. Мы были уверены, что наша армия стеной заслонит священный город и в него можно войти будет только по трупам.
— Это будет страшнее Бородина, — говорил Нефедов.
— Наполеон, я уверен, не решится принять сражения, — говорил Федосеев.
То же думал и я, и все другие, но вышло не по-нашему.
30 августа мы в своей пленной семье отпраздновали именины нашего государя, и славный Карузо не мешал нам даже кричать «ура!». В складчину мы купили рома, сахара, лимонов и сделали отличную жженку, на которую пригласили и его. Он пил с нами. Мы стали пить
Тогда он усмехнулся и сказал:
— Трудно!
— Почему?
— Потому что Наполеон непобедим. Это одно. А другое — мы очень хотим занять Москву. У нас нет совсем продовольствия, мы устали, нам надоело идти, и мы будем так рваться в Москву, что нас никто не удержит.
Расстались мы дружно. На следующий день снова пошли и 1-го сентября были уже недалеко от Москвы.
Сердца наши замирали и бились. Каждую минуту мы ждали, что вот-вот начнется бой, но до нас не доносилось не только пушечной канонады, но даже ружейного выстрела.
И вдруг вечером, когда Карузо окончил перекличку, он подошел к нам и, сверкая белыми зубами, сказал:
— Ну, завтра мы в Москве у вас будем! Кутузов побоялся сражаться и увел свою армию. Она пройдет через Москву сегодня, а мы войдем завтра!
— Быть не может! — воскликнул Нефедов. Карузо пожал плечами и отошел.
На нас напал словно столбняк.
Если бы то был Барклай-де-Толли, мы бы но удивились, но Кутузов — избранник народа!..
Простодушный Гаврюков вернул мне утраченный покой. Когда перед сном Кручинин сказал ему про страшное известие, Гаврюков спокойно ответил:
— Наш дедушка знает, что делает. Надо быть, тут французам и крышка!
— Дурак ты! — крикнул на него Кручинин; но впоследствии Гаврюков оказался прав.
На другой день вечером мы входили в Москву. С утра в нее вошли войска Мюрата. Мы шли, и нас поражала пустынность улиц. Везде французские солдаты — и нигде ни одного русского.
— Надо быть, благородные французы всех разогнали. Поди разбойничают теперь, — сказал Федосеев.
— Вы забыли Смоленск? — воскликнул Нефедов, — там жители оставили город. Здесь то же!
Сердце во мне затрепетало. Что бы я сделал? Я сжег бы дом и оставил его. Так сделал и каждый русский. Подошедший Карузо подтвердил догадку Нефедова.
— Вы удивительный народ, — сказал он. — С вами трудно воевать. Жители бросили город, императора никто не встретил, все дома заперты, а по улицам бегают выпущенные из тюрем.
Мы невольно улыбнулись.
— Смотрите, а что это? — вдруг крикнул один из наших.
Мы оглянулись.
В стороне Китай-города [8] к небу подымались клубы дыма и сверкало багровое пламя.
8
Китай-город — исторический район Москвы, включавший Красную площадь и кварталы, примыкавшие к Кремлю.
— Пожар!
— Это мы сжигаем свой город, — сказал торжественным голосом Нефедов.
— Вы дикари! — закричал Карузо и поднял руки кверху.
Нас поместили сперва в чьем-то доме на Петровке, но скоро весь квартал охватило пламенем, и нам пришлось спасаться.
Карузо завел нас в маленькую каменную церковь св. Мирония.
— Здесь не сгорим, — сказал он и велел устраиваться.
Душа возмущалась, сердце горело. Этот Карузо расположился со своим лейтенантом и двумя сержантами
Пленные солдаты крестились и говорили:
— Накажет их господь!
В душе каждого кипело негодование.
Я, собственно, хотел рассказать про свой побег, а не про плен. Все знают, что делали французы во время своего месячного пребывания в Москве. Как горела Москва, как грабили город, как среди обилия и богатства французы нуждались в хлебе, как прекрасная армия обратилась в шайки разбойников без послушания, без уважения к начальникам.
Это все знают.
У нас церковь скоро превратилась в какой-то огромный склад всевозможных вещей. Чего не притаскивали с собой солдаты и даже сам Карузо. Часы, канделябры, шубы, шали, платья, страусовые перья, посуду, картины, скрипки — все, что могли найти в богатом доме; и тут же — головы сахара, банки варенья, бутылки вина, пряники, кофе, изюм, пастила, горчица, сардинки, кожи, чай — словом, все, что могли найти в кладовых и лавках. Все, кроме хлеба и мяса. Была колбаса, ветчина, копченая рыба, да и то — первые две недели. Потом уже ели пряники и коврижки. Кто находил мешок муки и картофеля, почитался счастливцем.
По ночам у нас в церкви происходили сцены, каких нельзя выдумать.
В паникадилах [9] зажигали свечи. Сам Карузо, заходившие к нему офицеры и сержанты устраивали пьянство. Напившись пьяны, они наряжались в шубы, шали, богатые платья и устраивали танцы под звуки кларнета.
На нас не обращали никакого внимания. Только стерегли. Мы были постоянно голодны.
Карузо, когда не был пьян и не уходил на грабеж, разговаривал с нами, но веселость его исчезла.
9
Паникадило — в православном храме — свисающая с потолка люстра из множества свечей и лампад.
— Вы совсем дикие люди, — говорил он, — и не умеете воевать. Теперь вам надо заключить мир, а вы словно умерли. Что делать нам? Черт возьми! Я не для того шел сюда, чтобы издохнуть с голоду или замерзнуть! — и он сердито сверкал черными глазами.
Кручинин говорил: «А ведь наш Гаврюков прав. Дедушка знал, что делает!»
7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать; генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов.
Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость.
— Идите, идите! — кричали нам и отстававших били прикладами, а потом — мы узнали — просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было.
Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили.