Бегство Квиллера
Шрифт:
— Как вы миновали собак?
Его французский был сух, точен и изысканно вежлив, как у людей, которые изучали иностранный язык, но пользоваться им не приходилось.
Я мог бы соврать, но ему все равно стало бы это известно. На стене висела выцветшая акварель Фунакоши, и почему-то ее чистая простота не позволила мне солгать семпаю. Но, клянусь Господом Богом, я более чем рисковал.
— Мне пришлось убить одну из них.
Он так долго молчал, что мне показалось, будто полковник не услышал моих слов; он хранил полную неподвижность. Затем я увидел, как с его лицом что-то случилось: черты его изменились, и я не понял, что происходит, пока
Таково было мое первое впечатление от него.
— Почему?
Он обратился ко мне шепотом.
— Она хотела убить меня.
Молчание. Краем глаза я увидел еще одну крысу и услышал ее слабый писк.
— Значит, я брошу тебя остальным. Но не сразу. В голосе его появилась какая-то новая нотка, смысла которой я не понял, но она напоминала мне интонацию, с которой говорил Фосдик, вернувшись из Карлмарксштадта.
Снаружи гавкнул один из псов; гулкий звук шел из мощной широкой груди; остальные подхватили, залившись возбужденным лаем — скорее всего, увидели какое-то животное. Я не шевельнулся.
— Кто твой сенсей?
— Ямада.
— В Лондоне?
— Да, семпай.
Он продолжал наблюдать за мной столь же странным образом, словно спрятавшись за собственную внешность — я не придумал, это было именно так. Нервы мои были и так предельно напряжены еще с той минуты, когда, спускаясь, я не знал, удачно ли будет приземление и не поломаю ли я ногу о здание, а потом на меня бросился доберман, оскалив пасть, и пошла омерзительная возня с ним, когда мне надо было тут же заставить его замолчать, а теперь надо мной возвышался Чоу, и я понимал, что он отнюдь не шутил, когда сказал, что собирается кинуть меня этим кровожадным созданиям.
— Можешь встать.
— Ос! — Я поклонился и поднялся на ноги, и тут же рычание собак обрело другое значение: они почувствовали запах смерти. Прислушиваясь к ним, Чоу на долю дюйма вскинул голову. Но его глаз по-прежнему не отрывался от меня.
— Сколько здесь? — Я помедлил.
— Собак?
— Нет. Собак семь. — Его глаз было скрылся из виду, когда он повернул голову, и, когда я снова увидел его, в нем мелькнуло хитроватое выражение, которое подчеркивалось складкой губ. — Точнее, теперь шесть. — Выражение это исчезло, едва я успел уловить его. — Сколько человек?
— Где, полковник?
— Здесь. Какова величина армейской группы?
Матерь Божья.
Да, точно таким же тоном говорил Фосдик, когда вернулся из Карлмарксштадта со следами ожогов от электродов и таким же странным свечением в глазах — восточные немцы непрестанно допрашивали его три недели, и он сошел с ума.
— Не знаю, — осторожно ответил я.
А что еще я мог сказать?
Я не знал, что пришлось вынести этому человеку перед тем, как его пытались убить, но и этой страшной раны на голове было достаточно, чтобы мозг у него помутился. Он представлял для меня столь же большую опасность, как и все в джунглях, и если мозг его поврежден, он может взорваться в любую минуту и обрушиться на меня или кликнуть псов. Единственная возможность спасения заключалась в попытке успокоить и рассмешить его.
— Но ты должен был видеть их, — сказал он. — То есть армейскую группировку.
— Я прыгал ночью, полковник. И видел под собой только джунгли.
Его
— Почему ты предпочел явиться по воздуху?
— Мне сказали, что вы любите уединение.
— И все же ты здесь.
— Да. Я…
— Почему?
— Думаю, мы можем помочь друг другу.
Его голова снова поменяла положение, и волосы у меня на затылке зашевелились. Он ничего не сказал, и мне оставалось лишь ждать. На этот раз молчание длилось недолго, и его голова вернулась в прежнее положение.
— В чем?
— Чтобы уничтожить Шоду.
Должно быть, вам доводилось видеть кошку, столкнувшуюся с собакой — глаза сужены, уши прижаты к голове, пасть оскалена и из нее вырывается шипение. Я увидел нечто подобное. Мало сказать, что он яростно ощетинился. Отпрянув, он напрягся и насторожился, хотя практически не шевельнулся и не издал ни звука, что было еще хуже, чем открытое выражение эмоций: лицо его теперь выражало всепоглощающую ненависть, которая в любую секунду могла взорваться. Будь Шода здесь, она была бы уже разорвана на куски. Этот человек расправился бы с ней без помощи собак.
Ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, и на лице его осталось лишь выражение боли, но не физической боли, а того страдания, которое он испытал, когда чудовищный удар располосовал его лицо, боли, которая не покидала его с того дня, ибо он не мог забыть, как выглядел раньше и что подумают теперь люди — особенно женщины — увидь они его. Он был еще молод, ему не было и сорока, и, должно быть, именно его я видел на снимке, висящем на стене рядом с акварелью Фунакоши — красивый мужчина азиатского типа, с высокими скулами, похожий на Юла Бриннера, большеглазый и чувствительный. Полковник Чоу пользовался успехом у многих женщин; теперь же он стал чудовищем Калибаном, заточившим себя в пещере отшельников.
— Шода… — дошел до меня шепот.
За спиной его произошло какое-то движение, и я заметил его, хотя и не понял, что там такое. Чоу продолжал пристально смотреть на меня, словно услышал откровение. Теперь он производил впечатление совершенно нормального и здорового человека, и мне пришло в голову, что лишь только одно упоминание имени Шоды вызвало у него образы, которые он тщетно пытался забыть; но пока я не понял, какое они произвели на него впечатление — то ли, вырвавшись на поверхность, они заставили его обрести здравый смысл, то ли погрузили его еще глубже в пучины безумия. У меня было ощущение, что я в темноте пробираюсь по минному полю.
Змея.
Вот что скользнуло у него за спиной, высоко в гуще лиан, которые обвивали балки и арматуры остатков четвертой стены. Смертоносное создание висело среди листвы, уцепившись хвостом, свесив голову и покачиваясь из стороны в сторону, чувствуя тепло от земляного пола.
Тем же шепотом:
— Ты говоришь, уничтожить?
— Да. И всю ее организацию.
“Он был главой разведки в группе повстанцев, — из рассказа Чена, — которая поддерживала отношения с организацией Шоды. Он был умен и хотел идти своей дорогой, и ей это не понравилось. Она приказала арестовать его и казнить, но ему как-то удалось освободиться и удрать с такой раной на голове, в которую трудно поверить.”