Бегство в Египет
Шрифт:
Скоро выключатель нашелся, но почему-то не в кармане, а на стене, и с третьей или четвертой попытки в комнате загорелся свет.
Странная это была комната. Мрачные эвересты пыли упирались чуть ли не в потолок. Поверхность, которую покрывала пыль, чем-то напоминала лунную – кратеры, обломки породы, острые цепочки хребтов, вздымающихся над океаном пыли. И ничего живого. Лишь в углу на ленточке паутины тощий семиногий паук обгладывал мушиное перышко.
Первым делом Василий Васильевич запер дверь изнутри. Потом замешкался,
Но попали они, похоже, туда. Директор вытащил из-за пазухи хрустящий рулон бумаги и развернул. На нем была нарисована карта: кратеры, обломки породы, остроконечные цепочки хребтов. И все это в красных крестиках и жирных восклицательных знаках.
Василий Васильевич пальцем провел по карте, потом посмотрел вперед, сравнивая натуру с изображением. Кивнул: все, видно, сходилось. Потом закатал штанины и уверенно зашагал вброд.
Женька медлил. Идти не хотелось.
– Сюда. И ноги – ноги держите выше. Не то всякое может быть.
Они достигли противоположной стены. Василий Васильевич остановился и пропел сипловатым голосом: «Трим-бам-бам». Потом повернулся к Женьке:
– Я ведь тоже – хе-хе – того. В смысле музыки. Не на баяне, правда. На других инструментах. Но грамоту от ДОБРОХИМа имею. – И снова затянув «трим-бам-бам», спросил: – Узнаете?
Женька пожал плечами.
– Побудка. Ну а теперь?
Женька опять не узнал.
– «Траурный марш» Мендельсона. Странно, что не узнали.
Он замолчал и вновь посмотрел на карту.
– Здесь, – сказал он решительно. И уперся в стену рукой.
Под рукой оказалась дверь. Она скрипнула и открылась. Василий Васильевич улыбнулся – скрип был очень знакомый.
– Мендельсон, – подмигнул он Женьке и кивком указал вперед.
Из-за двери пахнуло сыростью. Показалась полукруглая стенка и черные решетки ступеней, бегущие по спирали вниз.
– Идемте. – Василий Васильевич тронул ногой ступеньку и, придерживаясь за низенькие перила, первым шагнул в колодец.
– Здесь круто, смотрите под ноги – пятая ступенька шатается. С перилами тоже поосторожней.
Теперь он что-то насвистывал. Женька шел, стараясь не оступиться.
– А танец с саблями вы играете? Трудная музыка. У меня редко когда получалось. Но я как думаю: главное, если его исполняешь, – нельзя забывать о саблях. В конце концов, об этом и танец – о саблях.
Лестница не кончалась, она штопором буравила глубину, и в глазах рябило от веера однообразных ступенек.
– Я ведь и стихи когда-то писал. Сейчас… как это… Ага, вот. «Раз Пахом понюхал дым и записался в ДОБРОХИМ». По-моему, хорошо, правда?
Что там внизу, гадал про себя Женька. Какая жаба сидит там на дне колодца? И есть ли у него дно?
– Ступенька. Осторо… – Женька успел заметить лишь всполох черной
Дружно загрохотали ступени. Руки, ноги, зубы, затылок и некоторые другие части организма директора дружно загремели им в такт. Но скоро звуки заглохли. Прозвучал прощальный аккорд, и тело Василия Васильевича благополучно достигло финиша.
Дно у колодца было.
В третий раз Василий Васильевич стал жертвой заботы о человеке, когда поправив сбившийся галстук, бодро сказал: «Бывает» – и переступил какой-то очередной порог.
Женька, уже привычный к этой его болезни, подождал, когда Василий Васильевич освободит проход и, дождавшись, шагнул за ним.
Шагнул – и чуть не свалился тоже.
Это было что-то вроде школьного кладбища. Скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты, скелеты и двадцатиметровое чучело ленточного червя, намотанное на катушку от спиннинга.
Женька закрыл глаза. Вот и все, подумал он, облизывая сухие губы. Потом решил, что как-то это не по-советски – встречать смерть, трусливо закрыв глаза. И тихонечко их открыл.
Скелетов, кажется, поубавилось. А те, что остались, были какие-то дохлые, чуть живые: и косточки уложены кое-как, и вместо оскалов что-то виноватое и не злое; люди, и те казались чудовищами по сравнению с ними.
Самым большим по росту был тощий сутуловатый малый с улыбкой деревенского дурачка. Он стоял в деревянной раме, и кости его были раскрашены в разный цвет.
Остальные скелеты были вообще не люди.
Птица, очень похожая на орла, хотя точно попробуй определи, когда от птицы остались одни лишь косточки да жесткие пучки перьев.
Рыба – Женька в ней признал воблу: точно такие же жалкие обглоданные останки обычно лежали горками среди золотой чешуи в садике на Покровке, где собирались местные любители кваса.
Но и кроме скелетов, здесь было много чего интересного. Насекомые, ящерки, паучки: засушенные, наколотые на булавки, порезанные на ломтики и на дольки – все это смотрело со стен, выглядывало из стеклянных коробок, приглашало в свою компанию.
А правил всем этим мертвым балом маленький сморщенный старичок с маленькими сморщенными глазами.
Василий Васильевич кивнул – то ли Женьке, то ли старичку на портрете, – представляя – то ли Женьку этому старичку, то ли старичка Женьке:
– Знакомьтесь.
Старичок выглядывал из своей бороды, словно чья-нибудь голова из парилки в бане на Усачева. Он молчал, и Женька молчал.
– Дарвин, – сказал Василий Васильевич. – Это он обезьяну, – Василий Васильевич кивнул в глубину угла, где сидело что-то сгорбленное и мохнатое с облезлым бутафорским бананом, зажатом в кривой клешне, – превратил в человека. – Василий Васильевич показал на деревянную раму со скелетом деревенского дурачка.