Бегущая могила
Шрифт:
— Люс? — сказал он.
— Разве ты не помнишь ее? — свирепо спросила Люси, опуская руки. — Разве ты не помнишь эту девушку?
— Нет, — честно ответил Страйк.
Обычно у него была отличная память, но Эйлмертон был для него размытым пятном, скорее ощущением, чем фактом, зловещей черной дырой в памяти. Возможно, он намеренно старался забыть отдельных людей: лучше, конечно, отправить всех в безликую трясину, через которую никогда не надо будет пробираться, теперь, когда все кончено.
— Да. Очень бледная. Заостренный нос. Черные волосы. Всегда
Что-то сдвинулось в памяти Страйка. Он увидел пару очень коротких шортиков, тонкую кофточку с вырезом и растрепанные, темные, слегка сальные волосы. Ему было двенадцать лет: гормоны еще не достигли того подросткового пика, когда малейший признак неподдерживаемой груди вызывает неконтролируемое, иногда до ужаса заметное возбуждение.
— Да, это что-то напоминает, — сказал он.
— Так она все еще там? — спросила Люси, теперь уже учащенно дыша. — На ферме?
— Да. Как я уже сказал, она вышла замуж…
— Если она была жертвой, — процедила Люси сквозь стиснутые зубы, — то уж точно распространила это повсюду.
— Почему ты говоришь это? — сказал Страйк.
— Потому что что она… Потому что что она…
Люси задрожала. Несколько секунд она ничего не говорила, а затем из нее вырвался поток слов.
— Знаешь, как я радовалась, зная, что у меня будет мальчик, каждый раз, когда меня сканировали? Каждый раз. Я не хотела девочку. Я знала, что была бы плохой матерью для девочки.
— Ты бы стала…
— Нет, я бы не стала, — яростно сказала Люси. — Я бы не спускала с нее глаз! Я знаю, что это случается и с мальчиками, я знаю, что это случается, но шансы… шансы… это были только девочки в Эйлмертоне. Только девочки.
Люси продолжала тяжело дышать, периодически промакивая глаза кухонным полотенцем. Страйк знал, что это трусость, потому что он понимал, что Люси нужно ему рассказать, но он не хотел задавать лишних вопросов, потому что не хотел слышать ответы.
— Она отвела меня к нему, — наконец сказала Люси.
— К кому?
— К доктору Коутсу, — сказала Люси. — Я упала. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Она держала меня за руку. Я не хотела идти. “Тебе надо к доктору”. Она наполовину тащила меня.
В комнате воцарилось еще одно короткое молчание, но Страйк чувствовал, как ярость Люси борется с ее привычной сдержанностью и стремлением сделать вид, что жизнь, которой подвергла их Леда, так же давно мертва, как и сама Леда.
— Он, — медленно произнес Страйк, — прикасался…
— Он засунул в меня четыре пальца, — грубо сказала Люси. — У меня два дня шла кровь.
— О черт, — сказал Страйк, — вытирая лицо рукой. — Где был я?
— Играл в футбол, — сказала Люси. — Я тоже играла. Вот так я и упала. Ты, наверное, подумал, что она мне помогает.
— Черт, Люс, — сказал Страйк. — Мне так…
— Это не твоя вина, это вина моей так называемой матери, — проворчала Люси. — Где она была? Обкурилась где-нибудь? Трахалась с каким-нибудь длинноволосым чудиком в лесу? А эта сука Мазу закрыла меня с Коутсом,
— Ты лечишься? — воскликнул Страйк.
— Боже всемогущий, конечно же, я лечусь! — сказала Люси яростным шепотом, когда кто-то, вероятно, Грег, наевшийся бананового хлеба, прошел мимо двери гостиной и направился наверх. — После этого чертова детства ты разве нет?
— Нет, — сказал Страйк.
— Нет, — с горечью повторила Люси, — тебе это, конечно, не нужно, ты такой самодостаточный, такой незапутанный…
— Я этого не говорю, — сказал Страйк. — Я не, черт возьми…
— Не надо, — огрызнулась она, снова обхватывая руками свой торс. — Я не хочу… неважно, это не имеет значения. Но это действительно важно, — сказала она, и слезы снова потекли по ее лицу, — я не могу простить себе, что не заговорила. Там были другие маленькие девочки, которых уводила эта сука Мазу, а я ничего не сказала, потому что не хотела говорить, что со мной случилось…
Дверь гостиной открылась. Страйк был поражен резкой переменой в Люси: она мгновенно вытерла лицо и выпрямила спину, так что, когда Джек вошел, запыхавшийся и мокрый, она улыбалась.
— Они великолепны, — сказал Джек Страйку, держа в руках свой лук.
— Рад это слышать, — сказал Страйк.
— Джек, иди вытрись, а потом можешь съесть банановый хлеб, — сказала Люси, как будто была совершенно счастлива, и впервые за всю их взрослую жизнь Страйку пришло в голову, что решимость его сестры держаться за стабильность и свое представление о нормальности, ее железный отказ бесконечно задумываться над ужасными возможностями человеческого поведения — это проявление необычайного мужества.
Как только за Джеком закрылась дверь, он снова повернулся к Люси и тихо, почти искренне сказал:
— Жаль, что ты не сказала мне об этом раньше.
— Это бы тебя расстроило. В любом случае, ты всегда хотел верить, что Леда была прекрасна.
— Это не так, — сказал он, теперь уже совершенно искренне. — Она была… такая, какая была.
— Она не годилась в матери, — сердито сказала Люси.
— Нет, — тяжело сказал Страйк. — Я думаю, что ты, наверное, права в этом.
Люси несколько секунд смотрела на него с немым изумлением.
— Я ждала много лет, чтобы услышать от тебя это. Годы.
— Я знаю, — сказал Страйк. — Слушай, я знаю, ты думаешь, что я считаю ее идеальной, но, конечно же, это не так. Неужели ты думаешь, что я смотрю на то, какая ты мать, и вспоминаю, какая она была, и не вижу разницы?
— О, Стик, — со слезами на глазах сказала Люси.
— Она была такая, какая была, — повторил Страйк. — Я любил ее, я не могу сидеть здесь и говорить, что не любил. И она могла быть чертовым кошмаром во многих отношениях, но я знаю, что она любила нас.