Белая Бестия

Положенцев Владимир

— Погоди, — встал Май Луневский. — Я с тобой.

— Вот значит как. — Бекасов выплюнул изо рта горькую травинку. — Вы в теплые края, а родина пусть пропадает.

Май присел перед ним на корточки.

— Я ведь бывший штабс-капитан. В унтеры меня разжаловали за драку с майором Протасовым. Редкостная, доложу вам, была свинья. Жульнически обыгрывал офицеров в карты, не брезговал и солдатами. И вот перед самым наступлением на Вильно, я не удержался и дал ему в рыло. У него были какие-то штабные связи и меня и разжаловали в унтеры. Я к чему говорю. Родина — это не кудрявые

березки с лубочными церквями, это в первую очередь люди. Разочаровался я в русском человеке. Такой грех, какой он теперь на себя взвалил, ему до нового пришествия не отмолить. От русского человека я хочу убежать, от самого себя. Да, может, пожалею. Но уверен, еще больше пожалею, если останусь в России. Мы ее предали, Россию, все вместе предали. Советую и вам, господин Бекасов, последовать нашему примеру. Ну к чему вам возвращаться в Добровольческую армию? Вы ведь не просто так сказали, что химические боеприпасы не должны достаться никому. То есть тоже не верите ни тем, ни другим. Идемте с нами. Начнем новую жизнь. Здесь уже ничего хорошего не будет.

Ротмистр Бекасов не ответил ничего. А Илья и Май отдали ему честь и уверенно зашагали по мокрому от росы лугу, заросшему буйной полынью. Петр Ильич смотрел им в след и думал — куда их занесет выбранная дорога? Может, действительно там, за синими океанами и высокими горами эти двое найдут свое счастье. Ведь для него и нужно-то совсем ничего: гармония с самим собой и миром. Ну дай-то им Бог.

Часть III. Подарок для Батьки

9 (с.с.) сентября 1919 года, Елисаветградский уезд, Херсонская губерния.

По ухабистой, раскисшей после первых осенних ливней дороге, тащилась длинная, видавшая виды малоросская бричка. Она скрипела всеми четырьмя избитыми колесами. Одно из них издавало наиболее жалобный звук и казалось вот — вот разлетится.

Повозкой управлял небритый красноармеец с померанцевыми артиллерийскими петлицами на выцветшей, светло-серой гимнастерке. За кожаный «комиссарский» ремень была заткнута буденовка с матерчатой малиновой звездой. Такая же звезда, меньших размеров, была и на левом рукаве его гимнастерки. Боец регулярно вынимал из-за пояса будёновку, вытирал ею пот со лба и шеи. Несмотря на начало осени и прошедшие ливни, на Херсонщину опять навалилась июльская жара.

В бричке на копне сена лежала на боку баба в темном, в еле заметный горошек, крестьянском платье-балахоне. Её почти белые волосы до плеч, были подвязаны синим платком. На белоснежном лице, словно кистью смелого художника нарисованы алой краской тонкие губы, аквамариновые, будто морская волна глаза и две маленькие черные точки — родинки — одна на губе чуть ниже правой переносицы, другая над левой густой бровью. Бабу трясло на ухабах, но это, казалось, её не беспокоило, она, похоже, спала.

Когда перебрались через мелкую речушку, дорога стала ровнее. Красноармеец остановил коня на холме, в чахлой рощице, спрыгнул на землю, потянулся.

— Просыпайтесь, Анна Владимировна, — сказал он и постучал кнутом по её малиновым, с высокими голенищами, почти до

колен, сапогам, что совсем не сочетались с крестьянским нарядом. Такие элегантные сапоги, да еще с кисточками сзади, возьмется сшить не каждый мастер.

Баба потянулась, начала сползать с повозки.

— Что, подъезжаем? — спросила она.

— Да, за леском уже Тарасовка. Может, поцелуемся напоследок?

— Какой еще последок, Петя? — ухмыльнулась баба, которую назвали Анной Владимировной. Она сняла платок, встряхнула от сена, распустила копну великолепных, светло-соломенных волос. Это была молодая, лет 23 девушка, стройная и привлекательная даже в простом балахоне. Выражение лица явно не крестьянское, надменное. — Давай без поцелуев.

— Всё не можешь забыть своего штабс-капитана Половникова, оказавшегося свиньей?

— Петя!

— Что, Анна?

— Прекрати, прошу тебя. Не время и не место.

— Ладно, извини.

— Ты же знаешь, я к тебе замечательно отношусь, гораздо лучше, вернее теплее, чем раньше. Но еще не до конца тебя… оценила, понимаешь?

— Не хочешь целоваться, не надо, только…

Анна подошла к Петру, зажала ему рот ладонью, посмотрела прямо в глаза. Они ждали и надеялись. Убрав руку, припала своими губами к его губам. Он ухватил её за плечи, крепко прижал к себе. Сердце бешено забилось, меняя ритм, в голове поплыло. Опустил руку на талию. Анна тут же отстранилась. Её глаза затуманились, разомлели. Девушка рассмеялась, потом вдруг грозно сомкнула брови:

— Всё! Соберитесь, ротмистр Бекасов. Мы в тылу врага, будьте предельно внимательны.

— Слушаюсь, госпожа Белоглазова.

И вдруг тоже рассмеялся:

— Старшим группы назначен я, так что брось свои атаманские замашки и вытягивай вперед белоснежные ручки, Полина Николаевна.

Анна почему-то не удивилась тому, что Бекасов назвал ее Полиной Николаевной. Забралась обратно на бричку, послушно вытянула сомкнутые в запястьях руки:

— Извольте, товарищ Шилов.

Мужчина вынул из сапога веревку, несколько раз обмотал ею руки девушки.

— Не очень крепко?

— Нормально. Ноги, думаю, вязать не стоит, куда девице от такого богатыря убежать.

— Так и быть, — усмехнулся Бекасов-Шилов, взял поводья, слегка хлестнул лошадь. Старая кобыла, купленная за 15 рублей на станции у крестьян, медленно потянула с холма, где сразу за ним начинался сосновый лесок, а левее уже просматривалась окраина Тарасовки.

У околицы их остановили человек пять вооруженных кавалерийскими винтовками и шашками людей. Это были явно дозорные повстанцы армии Нестора Махно.

На каждом — добротная высокая папаха из каракуля. Синие, как из одной лавки кафтаны, обмотанные ремнями и пустыми пулеметными лентами, черные галифе, короткие начищенные сапоги в гармошку. Между двумя ивами плакат — «За безвластные Советы рабочих и крестьян!»

— Стой! — крикнул один из повстанцев с вислыми рыжими усами и короткой, но почему-то черной бородкой. — Тю, красного гостя к нам сюда принесло. Да еще с бабой. Вот это удача.

Он приставил шашку к уху Бекасова, обернулся на приятелей: