Белая дорога (др. перевод)
Шрифт:
— Это мой подарок, Паркер! Возьми его — чтобы тебе все виделось, как мне!
Оттолкнув охрану, я вытер рот, после чего опустил голову и двинулся обратно, через рекреацию; из-за решеток меня молчаливо провожали взглядами те, кто теперь не опасен ни себе, ни другим. Иди я с поднятой головой или думай о чем-то кроме проповедника и того, как он со мной обошелся, я бы, возможно, заметил, что тот горбатый грузный карлик смотрит на меня внимательней остальных.
Когда же я ушел, тот человек, звали которого Сайрус Нэйрн, расплылся в улыбке и начал пальцами складывать поток беззвучных
Охранник знал, что именно делает Сайрус, но не придал этому значения: немой, он и есть немой.
А что еще делать немым, как не изъясняться знаками.
Я был уже около машины, когда сзади захрустел гравий. Меня догонял Энсон. Подойдя, он остановился, неловко переминаясь с ноги на ногу.
— Ну как вы, в порядке?
Я кивнул. В караульном помещении я прополоскал рот чьим-то зубным эликсиром, но все равно чувствовал, как по организму, поганя, плавает какая-то частица Фолкнера.
— То, что он там нес, будто… — начал он.
— Ваша интимная жизнь, — перебил я, — сугубо ваше дело. Я к ней не имею никакого отношения.
— На самом деле все это не так.
— А так оно никогда и не бывает.
Он от шеи к лицу покрылся красными пятнами.
— Вы мне специально дерзите?
— Еще раз повторяю: это ваше личное дело. Но один вопрос к вам все же есть. Если вас это тревожит, можете проверить, нет ли у меня диктофона.
Секунду подумав, он кивнул: дескать, спрашивай.
— То, что сказал проповедник, это правда? Мне плевать насчет закона или насчет того, зачем вы этим занимаетесь. Я хочу знать одно: он был прав по сути?
В качестве ответа Энсон глянул себе под ноги и сделал кивок.
— Может, об этом сболтнул кто-нибудь из охранников?
— Исключено. Об этом не знает никто.
— А если кто-нибудь из заключенных? Или из местных, который услышал краем уха и по гнилости своей пустил слушок?
— Нет, и этого не может быть.
Я открыл дверцу машины. Энсон, похоже, чувствовал надобность завершить этот диалог на какой-нибудь брутальной мужской ноте. Сдерживать себя в этом — как, впрочем, и кое в чем другом — было не в его натуре.
— Если хоть кто-нибудь узнает, — предупредил он, — ты по уши в дерьме.
Прозвучало как-то неубедительно; это почувствовал даже он. Это было видно и по пунцовым щекам, и по тому, как он демонстративно напряг мышцы шеи, даже вздыбился воротник рубашки. Я, не прекословя, дал ему сохранить в щепетильной ситуации столько достоинства, сколько он мог унести, удаляясь обратно к центральному входу. Отныне приближаться к Фолкнеру без необходимости он вряд ли захочет.
Внезапно на него пала тень — откуда-то сверху спустилась большущая птица и неспешно закружила. Этих птиц над тюремными стенами все прибывало. Большие и черные, они словно нехотя скользили, чертя петли. Однако в их движениях было что-то неестественное. Кружение не имело ничего общего с грациозностью и красотой птичьего полета, а тощие тела не сочетались с громадными крыльями. Они словно боролись с силой притяжения, рискуя при этом не выдержать и грянуться оземь, то и дело срывались в короткое пике и тотчас
Вот одна отделилась от стаи и, увеличиваясь в размерах, снизилась по спирали, уместилась на одной из караульных вышек. И тогда я увидел, что это не птица, а… В общем, я понял, кто передо мной.
Тело у ангела было чахлое, изможденное, а тонкие кости обтягивала черная, иссохшая, как у мумии, кожа; темным было заостренное хищное лицо с умными, знающими глазами. Когтистой рукой существо оперлось о стекло, при этом медленно взмахивая огромными крыльями, оперенными тьмой. К нему неторопливо присоединились остальные, молчаливо усаживаясь кто на стену, кто на вышку, пока тюрьма под ними не оказалась покрыта словно черной пелериной. В мою сторону они не двигались, но я ощущал их враждебность и кое-что еще: чувство того, что их предали, как будто я был в некотором смысле одним из них, а потом взял и отступился.
— Вороны, — послышался рядом голос. Это произнесла пожилая женщина с бумажным пакетом в руке — видимо, передачей кому-нибудь из арестантов: сыну, а может, и мужу, одному из тех стариков в седьмом блоке. — Никогда столько не видела. И какие большие.
Да, теперь они представали воронами: чуть ли не в метр высотой, с костлявыми пальцами на кончиках крыльев, ясно различимыми по мере того, как они негромко перекликались, перемещаясь по стенам.
— Я не думал, что они могут слетаться в таких количествах, — сказал я.
— Они и не слетаются, — согласилась она. — Во всяком случае, обычно. Хотя кто скажет, что нынче можно считать обычным?
Она вздохнула и двинулась ко входу. Я сел в машину и поехал, однако черные силуэты в зеркале заднего вида не становились при этом меньше. Наоборот, пока тюрьма зрительно уменьшалась, они как будто разрастались, обретая новые очертания.
И я чувствовал на себе их взгляды — одновременно с тем, как во мне раковой опухолью пускала споры слюна проповедника.
«Это мой подарок, Паркер! Возьми его — чтобы тебе все виделось, как мне!»
Помимо тюрьмы и цеха профессионально-технического обучения при ней, ничем другим внимание заезжего чужака Томастон не привлекает. Хотя на северной оконечности этого городка есть очень неплохая закусочная с домашними пирогами и пудингами, которые с пылу с жару подаются тем, кто заходит сюда перекусить после свидания с любимыми — свидания через стол или стеклянную стенку в паре миль отсюда. В придорожной аптеке я купил еще один флакон зубного эликсира и, прежде чем зайти в закусочную, как следует прополоскал рот на парковке.
Небольшая, утло обставленная обеденная зона в основном пустовала, за исключением столика, за которым бок о бок сидели двое стариков и смиренно наблюдали за проезжающими по шоссе машинами. Кроме них в деревянной отгородке у стены сидел человек помоложе — в дорогом костюме; рядом на стуле висело аккуратно сложенное пальто. На столике, попирая читаную центральную газету, стояла тарелка с сиротливо лежащей на ней вилкой, следами соуса и хлебными крошками. Я заказал кофе и сел напротив. Человек этот был мне знаком.