Белая голубка Кордовы
Шрифт:
— Зюнька! Ты — китаец?
Господи, подумал он, дай мне силы не задушить ее…
— Да! Китаец!!! — заорал он.
— Вот. Когда нормально говорят, я слышу, — удовлетворенно пробормотала она, удаляясь.
Желтый свет фонарика скользил по беленым, с черными языками копоти от давних свечей, стенам подвала. Все здесь было, как всегда — глубокие черные провалы ниш, в которых давно уже ничего не хранилось, сухой бетонный пол и огромная, давно пустая бочка в углу, накрытая тяжелой серой папкой — той, что они с Танькой подкладывали под себя
Он поднялся к себе на второй этаж, тщательно запер дверь, вытащил из рюкзака японский нож и, положив папку плашмя на стол, стал осторожно надрезать плотно проклеенные холстом окаменелые от времени створы.
— Осторожно… — шептал он себе. — Осторожно… не повреди!
Еще утром в поезде ему казалось, что, завладев папкой, он набросится и мигом вспорет все швы, просто взрежет ножом, распахнет ее разом, как насильник, после долгой распаляющей погони…
И вот сейчас, надрезав все проклеенные дедом швы, он медлил над ней — …еще миг… еще… о, погоди, — задыхаясь от обморочной сердечной скачки…
Впоследствии он не раз будет вспоминать и не раз проживать во сне это мгновение: как зависшая над серой папкой рука потянула и откинула в сторону твердую створу… Как, отодвинув плотный прокладочный лист бумаги, он в тускловатом свете старой настольной лампы увидал вдруг… себя, свой портрет карандашом — за столиком кафе (бутылка, рюмка, странная вилочка с рыбьим хвостом) — с простой и знакомой, округло-отдельной росписью понизу листа: «Picasso», — рядом с памяткой, приписанной другой рукой: «Cafe Les Deux Magots, avril 1936», — будто дед, с которого сделал рисунок знаменитый художник, хотел прежде всего — через десятки лет — познакомиться со своим, неизвестным ему внуком.
И как затем, едва дыша, Захар вынимал и раскладывал повсюду — на тахте, на столе и на стульях — все то, что мелким, твердым и стремительным почерком перечислил на сопровождающем листке сам дед, не забыв ни названий, ни техники, ни размеров. И как падало сердце, как взмывало оно при каждом новом открытии: Модильяни, рисунок «Девушка у стола»; Дюфи, три первоклассных акварели — «Фонтан на площади», «В оперном театре», «Верховая прогулка»… Он переворачивал еще один прокладочный лист, и его вначале отбрасывало, затем притягивало к столу: Кончаловский, этюд маслом «Кавказский пейзаж»; Фальк — три холста: «Московская улица», «Бухта в Балаклаве», «Пожарная каланча»…
Он вскакивал, бесшумно метался по комнатке, плакал, пристанывал, возвращался к столу, вновь сверялся с дедовым списком: да-да, все на месте! Вот они — Осьмеркин… Машков… Бруни… Два рисунка Митурича… Две композиции Леже… Еще три офорта Пикассо… А вот — Дерен, «Два актера на сцене»… Вламинк, «Деревенский пейзаж»… натюрморт Жоржа Брака…
И до утра он перебирал, и без конца вновь перебирал бесценное дедово наследство, трепетал, вскакивал, валился на тахту, вновь метался от стены к стене… и опять возвращался к холстам и рисункам.
Утром все упаковал — точно так, как это сделал бы дед, — спокойной
Где-то внизу на первом этаже угасал воспитавший и бесконечно любящий его человек, который сейчас казался далеким, как само детство. Вот в этой папке, в этом незаметном спутнике его детства и отрочества странным образом заключалась, хранясь десятилетиями, его настоящая ДНК: его мысль, его страсть, родная кровь и негасимая память — его удел.
Они не могли не встретиться. Дед это знал и, думая о смерти, планировал эту встречу. Они были — близнецы, разлученные во времени. И Захар был ему взволнованно и радостно предан.
Потом он не раз удивлялся — как смог выдюжить и не спятить, как вообще смог остаться в живых, пережив за одни сутки два величайших потрясения: такой удар счастья, и тот, другой, оглушивший его удар, когда, не дожидаясь трамвая, пружинистый и ошалевший от событий, он — рассказать, скорее рассказать! — взлетел махом на седьмой этаж, позвонил и, досадуя, что Андрюша где-то шляется, достал ключ… а дверь оказалась открытой, лишь притворенной…
Дальнейшее осталось воспроизводить и бесконечно прокручивать бессонными ночами — всю жизнь. Тот миг, когда в приоткрытой двери он заметил опрокинутый мольберт и в клочья изрезанные его, Захара, холсты… когда сам воздух сгустился в дрожащую массу, плотную, как студень, и на полу он увидел обнаженного Андрюшу, который плыл к нему в этой зыблемой толще воздуха; плыл к нему, как во сне, покачиваясь в чьем-то протяжном замирающем крике — большая белая рыбина с коричневыми плавниками…
…Продолжая страшно кричать, Захар попятился, валясь по ступеням вниз, поднимаясь и снова валясь, на каждой площадке колотя кулаками, локтями и пятками в двери всех квартир подряд…
Часть третья
Глава десятая
1
— Ну, топай!
— Куда?
Круглоголовый так и стоял — мешковатый силуэт в свете фонаря за окном подъезда, — напряженно и слегка подобострастно подняв руки двумя скобами. Интересно, кого это они прислали — инспектора детских садов? Уж одно то, как талантливо тот вел слежку…
— Что значит — куда? На консультацию. Разве ты не собирался меня навестить?
— В смысле… идти? — и обреченно мотнул подбородком вверх. Знает, на каком этаже квартира, умница.
— Да-да. Только, ради бога, на цыпочках, а то проснется Рышард.
Кордовин нажал кнопку, вспыхнул свет.
Оказывается, он белесый блондин, этот удивительный посланник, чуть ли не альбинос. Вот что напоминает его башка: гриб-шампиньон из пластиковой коробки в супермаркете. Ошалевшее, будто сплюснутое от испуга лицо.