Белая хризантема
Шрифт:
Эми проснулась среди ночи. Ее разбудил то ли шум, то ли голос, причудилось, что кто-то зовет ее по имени. Она села в постели, стянула на горле ворот ночной рубашки. В комнате было темно, только светились красные цифры будильника. Три часа. Рядом похрапывала дочь. Эми вылезла из-под одеяла, стараясь ее не разбудить. Вытянув руки, на ощупь добралась до двери.
В тесной кухоньке поставила на плиту чайник. Пудель Снежок прибрел, чтобы проверить, что это за суета посреди ночи. Эми села за стол, и пес запрыгнул ей на колени. Она потрепала его по кудлатой голове. Посмотрела на голую стену, выкрашенную в небесно-голубой цвет. Поглаживая пса по мягкой
В океане плавает девочка, охотница за ракушками. Она машет ей и показывает морскую звезду. Эми стоит на берегу, но она не в купальном костюме, а в белом ситцевом платье чуть ниже колен. Оно плохо скрывает старческие складки ее тела. На ногах блестящие черные туфли, которых она в жизни не видела. Девочка смеется и снова ныряет. Она похожа на дельфина, что изящно и легко выпрыгивает из воды и погружается в море, опять и опять.
“Никак это я сама, в прошлом?” – подумала Эми.
К ним издали мчит черное облако. Оно окружает их и разбухает, точно злобное море, набирает силу, растет. Эми кричит девочке, зовет на берег. Шторм – кричит она, но девочка не слышит. Она снова ныряет, а потом все исчезает в пелене дождя, грохоте грома и всполохах молний. Огромные капли лупят по телу, Эми прячется под нависающей скалой и ждет, когда девочка покажется над водой. Но той все нет.
Минуты летят, и Эми начинает бояться, что девочка утонула. Буря все усиливается. Могучие волны обрушиваются на берег. Девочке уже не выплыть. Эми сбрасывает туфли. Стягивает платье. Нагишом прыгает в кипящее море и ныряет. Как только ее голова оказывается под холодной водой, она слышит свое имя.
Засвистел чайник, и Снежок у нее на коленях тявкнул. Эми успокоила пса и сняла чайник с плиты. Налила кипяток в кружку, опустила пакетик зеленого чая. Когда села, песик снова запрыгнул ей на колени. Эми грела руки о кружку и ждала, когда вода станет насыщенного желто-зеленого цвета. У нее никогда не было блестящих черных туфель. Белое платье, возможно, и было, но туфли – нет.
Эми отпила из кружки, гадая, к чему снятся туфли. Чин Хи должна знать. Она толкует любые сны – и добрые, и дурные. И кто эта девочка в море? Может, она сама в детстве? Может, это сон о том, что детство умерло, или предсказание скорой смерти?
“Ты ее знаешь”, – обвиняюще прозвучал голос в голове. Эми была бы рада его заглушить, но все пыталась вспомнить лицо девочки, и оно вдруг всплыло перед глазами.
– Хана, – прошептала Эми. Она не произносила это имя шестьдесят лет.
Снежок посмотрел на нее. Взяв кружку с чаем, Эми, прихрамывая, проковыляла в гостиную. Посидит тут на диване, чтобы не тревожить дочь. Пудель запрыгнул на диван, устроился рядом, привалившись к ее бедру. Эми страшилась закрыть глаза. Боялась снова увидеть мертвую девочку, которая плавает в океане и смотрит на нее безжизненными черными глазами. Она гладила пса и неторопливо пила остывающий чай, пока на подоконник не упал первый утренний свет.
Хана
Корея, лето 1943
Поезд вез припасы и шел только ночью, когда его не разглядеть с воздуха. Остановки были частые, но девушек из вагона не выпускали. Еды и воды им давали самую малость. Чувство голода не покидало Хану ни на миг. Желудок будто поедал себя изнутри. Днем на стоянках время тянулось мучительно. Девушкам полагалось сидеть тихо, тогда как солдаты ели, курили, веселились.
Две девушки, которых подсадили к ним в купе, вели себя дружелюбно, но Хана после истории с Сан Су была не склонна к разговорам. Круглолицая красавица, при которой умерла Сан Су, явно радовалась возможности поболтать с новыми подругами. Миловидность к ней вернулась, шок
Троим отчаянно хотелось поделиться своими историями. Хана молчала и слушала, следя за солнечным лучом, пробравшимся в затемненное окно. На освещенную полоску за окном падали тени, и она не знала, чьи они – проходящих мимо солдат или гражданских, которые, возможно, помогли бы.
– Мама послала меня в Сеул помочь по хозяйству тете, но я не доехала, – рассказывала одна девушка.
Она самая старшая, ей лет девятнадцать. Щеки в ямочках, густые кудрявые волосы перехвачены сзади.
– Я ждала автобуса. До Сеула было уже недалеко, всего-то три остановки, и тут подъехал этот офицер. Он спросил, куда я еду, и я ответила. Он сказал, что автобус отменили, и предложил подвезти. – Она виновато оглядела попутчиц, ожидая осуждения, но все молчали, и она продолжила: – Я знаю, что ему нельзя было верить. Мама велела никогда не верить японцам. Они нам не друзья, потому что считают корейцев людьми низшего сорта, но он… он был такой любезный. Я решила, что он и правда хочет помочь. – Ее голос упал до шепота. – Я прежде ни разу не уезжала из дома…
Хана не отрывала глаз от полоски света и мелькавших за окном теней. Она тоже впервые покинула дом. Ее мать тоже не верила японцам. Она не спускала с девочек глаз, а когда не могла уследить, строго-настрого запрещала Хане заговаривать с незнакомцами. Отец нередко уходил на весь день в море за крохами, оставленными японскими сейнерами. Он часто возвращался к вечеру, когда Хана с матерью и сестрой уже давно вернулись с рынка, и с гордостью демонстрировал улов.
“Полюбуйтесь, какие яства!” – восклицал отец, входя в их традиционный корейский домик.
Хана с сестрой взвизгивали от восторга. Они мчались к нему, едва отец переступал порог, и повисали на его ногах. И он шагал вразвалочку, будто морское чудище, явившееся из океанских глубин. Даже когда Хане исполнилось шестнадцать, она соблюдала ритуал – ради сестры. Та радостно верещала, когда отец с усилием переставлял ногу, на которой она висела. Хана помогала ему, но так, чтобы сестра не замечала. Разыгрывая этот маленький спектакль, они наполняли дом радостью, пусть даже отец и выглядел смертельно уставшим.
“Но где моя королева?” – спрашивал он, перед тем как сесть и развязать мешок.
“На кухне, где же еще!” – кричала сестра, и мать заглядывала в комнату.
“А, вот и она, моя благоверная, и до чего вкусно пахнет в нашем дворце! Итак, мои солдаты удачи, передайте моей хозяюшке наши праздничные трофеи”.
Для Ханы с сестрой это был сигнал – можно рыться в мешке и восхищаться при виде рыбы, морской капусты или риса. Иногда отец баловал их грушами, которые выменивал на рыбу, но это был особый деликатес, позволительный только пару раз в год. За день до того, как Хану похитили, отец как раз принес две большие груши. Она до сих пор чувствовала во рту их сочную мякоть, помнила аромат.
– Он привез меня на армейский склад, и мне пришлось подписать бумагу, но я не понимаю по-японски. Я не ходила в школу, – пристыженно продолжала рассказывать девушка. – Я понятия не имела, что происходит. Он оставил меня с каким-то корейцем, который сказал, что тетя больше не нуждается в моей помощи. Теперь, сказал он, я нужна императору. Я буду трудиться во славу Японии.
Хана посмотрела на девушку, во взгляде той светилась невинность. Ее не насиловали. Может, солдаты совершили налет только на одну каюту? Хана не могла рассказать этим девушкам о случившемся, хотя они молча ждали – настал ее черед. Хана обвела взглядом выжидающие девичьи лица и отвернулась, уставилась на тающую полоску солнечного света.