Белая карета
Шрифт:
– Он спрашивает, где он. Куда вы меня везете?
– В реанимацию, натурально, – прогудел Михиладзе.
– Там нет мест, – сказала сестра. – Гололедица, везут бабушек, как дрова, у всех шейка бедра. Не выкидывать же их на ночь глядя.
– А, ну тогда в восьмую. А что, там четыре койки всего. Я завтра там его посмотрю.
– Ему нельзя здесь, – сказал я, – он просил в Американскую клинику, у нас, то есть у посольства, с ними договор.
– Вы просто не в своем уме, – сказал Михиладзе. – Вы хотите сказать, что я четыре часа по косточке собирал ему кисть, а теперь это все в задницу? Забирайте
– Нет, ну что вы…
– Тогда будьте здесь завтра без десяти восемь. Сейчас пройдите с ним до палаты, чтобы утром не путаться, а я пока откупорю вашу «Белугу», у меня смена кончилась.
– В самом деле, его сейчас нельзя никуда везти, – мягко сказал Голубь, подкручивая что-то в своих трубочках, между тем как сестры закатили тележку в лифт. Хирург остался, а мы вознеслись куда-то выше.
– Что он сказал? – прошептал Анри.
– Объясните, что я сделаю ему укол и он будет спать до утра как младенец, – сказал Голубь, продолжая вглядываться в лицо больного.
– O mon Dieu! – прошептал Анри. Он, наверное, увидел свою руку.
Мы выкатились, миновали еще двери и попали в какой-то следующий мир, где свет был тускл, стены обшарпаны, неприятно пахло тушеной капустой, мочой, йодом и какой-то еще больничной дрянью. В палате, куда завезли каталку, лежали трое, все пялились на нас, хотя на край постели сел только один, второй лежал с задранной к потолку ногой в такой же хитрой конструкции, какая была у Анри, а третий не мог даже повернуть голову: весь запеленатый, как мумия фараона, он только косил глазом. Не обращая внимания на протесты, которые я перестал переводить, сестра ловко спихнула Анри на койку, а Голубь достал из кармашка шприц, снял колпачок и вкатил содержимое в одну из трубочек. Глаза француза тут же закатились как бы в обмороке – я даже испугался, что он умер.
– Ну, нам пора. Вы спуститесь и выйдете с той стороны, дайте только сколько-то денег нянечкам, если хотите, чтобы они его протерли и надели памперс…
Доктор с сестрами испарились, а я стал выкладывать на тумбочку содержимое сумки, стараясь раньше времени не повернуть голову, а только бдительно вслушиваясь, что там за спиной: армия, где я оказался, когда меня турнули из МГИМО, научила меня этому, а в больнице оно сразу вернулось как-то само собой.
– Йогурты в холодильник отнеси, – сказал слева мужик с ногой. – В коридоре увидишь. Надо прямо в пакете и фамилию надписать. Как фамилия-то у него?
– Вы все равно не запомните, – сказал я, понимая, что настало время вступить с ними в контакт. – Он вообще француз, на…вернулся с лестницы, а по-русски и не может сказать.
– С какой лестницы, в подъезде? – с интересом спросил тот, который был весь в гипсе.
– Нет, со стремянки.
– Видишь, Толян, он француз, а мудак, как и мы, такой же…
– Ясное дело, – согласился Толян, который единственный тут мог передвигаться.
Третий, с подвешенной ногой, повернулся ко мне, благо шея у него была свободна:
– А тебя самого-то как звать?
– Максим, – соврал я на всякий случай, хотя никакой нужды в этом не было (но армия, как настоящего разведчика, в свое время научила меня осторожности).
– Слышь, Максим, – прогудел
– Все отлично в Крыму! – бодро сказал я. – Крым наш, погода хорошая, восемьдесят шесть процентов россиян одобряют действия президента. В Донецке и Луганске мирные демонстрации, но они, кажется, уже не такие уж и мирные.
– Надо Харьков брать, – сказала нога убежденно. – Вишь, Вован, такие исторические события там происходят, а ты тут завис.
– А ты? – парировала мумия.
– Не, ну я-то успею, – сказала нога. – Слушай меня, я все ж таки капитан запаса. Там все так скоро не кончится, мы еще повоюем. А ты поедешь, Толян?
– Я-то? – переспросил Толян, прикидывая взглядом расстояние между постелью ноги и своей собственной. – Я чё, ебанько?
– Козел ты, а не русский, вот чё! – сказала нога с досадой, понимая, что и тапком, даже если он успеет за ним нагнуться, ему в изменника все равно не попасть. – Только утки и можешь выносить. А ну подай ее лежачему, ему пора поссать…
Мне тоже пора было завершать свое участие в этой дискуссии, и я сказал:
– Ну, партизанщины там тоже не надо, есть кому думать про выход к морю. Я так считаю. А где тут у вас нянечка?
– А ты ему кто, друг? – после некоторого общего молчания спросил фараон. – Хочешь ей денег дать? А француз тебе потом их отдаст? Уверен, а, Максим?
– Я переводчик, – сказал я, удивившись про себя пониманию этими людьми характера французов. – А чё, какие еще есть предложения?
– Слышь, переводчик, – сказала нога, – ты нам купи ноль семь, мы и сами всю жизнь его будем опекать, как ребенка. Памперсов вон у Вовки полно, ему положено. Они же потом пересчитывать не будут, а твоему пока хватит и одного.
– Почему ноль семь? Ноль пять, – сказал я, входя в роль. – А то вы буянить начнете, ты вон на одной ноге поскачешь по больнице бандеровцев мудохать.
– Не, это я так, – сказал Палыч. – Мы вообще-то мирные люди. Магазин за воротами сразу, это рядом. Толян бы и сбегал, он все равно выписывается, но ему же человеческое не выдали еще. На проходной скажи, что идешь к тяжелому, которого только положили, а так оно и есть по правде. Минералку покажешь, а водку за пазухой спрячь…
– Ладно, – сказал я, гордый тем, что для Анри так будет, по крайней мере, безопасней, а счет я ему, так и быть, могу и не выставлять: я же тоже позаимствовал у него полбутылки «Хеннесси», и фляжка сейчас уже нетерпеливо грела меня сквозь карман.
Через десять минут я вернулся. Толян нарезал круги по палате, на тумбочке были уже приготовлены помытые кружки и любовно очищенный апельсин, и даже мумия фараона, казалось, привстала.
– А ты сам с нами, за Крым, братан? – предложила нога чисто из вежливости.
– Спасибо, я за рулем, я потом наверстаю.
– Ну давай тогда, не тяни.
– Насчет француза, – инструктировал я, поправляя на Анри одеяло. – Говорить он не умеет, но несколько лет в России прожил и что-то может понять ни с того ни с сего. Так что вы тоже соображайте, что несете, когда он проснется.