Белая крепость
Шрифт:
Я устал от этих бесконечно повторяющихся, нескончаемых переживаний. С тех пор, как Ходжа стал главным астрологом, наши владения в Гебзе увеличились, доходы выросли. У него не было необходимости заниматься чем-то еще, кроме как проводить время в беседах с падишахом. Иногда мы выезжали в Гебзе, обходили старые разрушенные мельницы, деревни, где первыми нас встречали огромные пастушьи собаки, проверяли счета, пытаясь понять, на сколько обманул нас кяхья; иногда весело, но чаще с тоской и вздохами писали рассказы для развлечения падишаха; других занятий у нас не было. Если бы я не настаивал, мы отказались бы и от приятного времяпрепровождения с женщинами, которое мы иногда устраивали.
Сильнее всего Ходжу задевало то, что падишах, осмелев оттого, что армия и паши покинули Стамбул ради
Я с радостью соглашался с ним, так как он говорил о «наших» проектах и «нашем» будущем. Для того, чтобы разобраться в том, что сейчас происходит с падишахом, мы как-то вытащили тетради, куда я много лет записывал все происходившее, а также наши воспоминания. Мы попытались упорядочить суждения падишаха и, тем самым, понять его умонастроение, и результат не был обнадеживающим; Ходжа все еще продолжал говорить о невероятном оружии, которое нас спасет, и о задачах, которые нам необходимо поскорее решить, но вел себя так, будто не замечает приближающейся страшной катастрофы. Эту тему мы обсуждали месяцами.
Понимали ли мы под катастрофой отделение от империи одной за другой разных стран? Мы расстилали на столе карту и грустно определяли: сперва — какие страны, а потом — какие горы и реки потеряет империя. Или катастрофа означала незаметное изменение людей и веры? Мы представляли, как в один прекрасный день стамбульцы встанут из теплых постелей и окажутся совсем другими людьми; они не будут знать, как надевать свою привычную одежду, не будут помнить, для чего предназначены минареты. А может, катастрофа — это видеть превосходство других и стараться быть на них похожими? Тогда он снова просил меня рассказать о жизни в Венеции, а потом мы сопоставляли здешнюю жизнь с моими воспоминаниями.
О наших мечтах, за которыми совершенно незаметно пролетало время, мы решили, в качестве последнего средства спасения, поведать падишаху. Мы полагали, что его могут взволновать сцены катастроф, увиденные как бы в цветных снах. Эти сцены, которые мы месяцами воображали с печальным и безнадежным весельем, мы тихими темными ночами описали в книге, где были согбенные бедняки, грязные дороги, недостроенные здания, странные темные улицы; люди, читающие непонятные им самим молитвы; озабоченные матери и отцы; несчастные, которым не хватало всей жизни, чтобы рассказать нам обо всем, что было создано и написано в других странах; неработающие механизмы; люди со слезами на глазах, оплакивающие прежние счастливые дни; тощие — кожа да кости — уличные собаки, безземельные крестьяне, праздно шатающиеся безработные, горожане, неграмотные мусульмане в штанах и все войны, закончившиеся поражением. В другую часть книги мы поместили мои воспоминания, несколько ярких, поучительных и счастливых сцен из моей жизни с родителями и братьями в школьные годы в Венеции: мол, так живут те, кто нас победит, и нам необходимо что-то предпринять, чтобы опередить их! В заключительной главе книги, переписанной нашим другом каллиграфом-левшой, мы поместили очень нравившееся Ходже стихотворение, которое можно было считать вступлением к загадкам и тайнам, скрытым в наших головах, уподобленных битком набитому шкафу. Тонкая туманность этого стихотворения грустно завершала лучшую из написанных нами с Ходжой книг. Через месяц после того, как Ходжа преподнес книгу падишаху, он получил приказ приступить к изготовлению нового невиданного оружия. Мы были поражены и так и не смогли решить, какую роль сыграла книга в нашем успехе.
9
Когда
В конце концов Ходжа сказал, что мы удивляемся тому, чему не должны бы удивляться: разве неправдой были все рассказы, трактаты и книги, которые мы годами вручали падишаху, и теперь, когда он поверил в них, мы стали сомневаться. Было и еще одно: падишах стал интересоваться, а что же там происходит в наших умах. Ходжа взволнованно спрашивал: это ли не победа, которой мы ждали столько лет?
Да, это было так; мало того, на этот раз мы разделили ее между собой и приступили к работе; я тоже был счастлив, тем более что меня не интересовало, как его, завершение работы. Следующие шесть лет, которые мы работали над созданием оружия, были самыми опасными для нас годами. Не потому, что мы работали с порохом, не потому, что нас угнетала зависть наших врагов; а потому, что все с нетерпением ждали: нашей победы или поражения, и мы со страхом ждали того же.
Сначала мы провели бесполезную зиму, сидя за столом. Мы были воодушевлены, жаждали работать, но у нас не было ничего, кроме неясного бесформенного представления о грозном оружии, которое поможет прогнать всех наших врагов. Потом мы решили работать с порохом. Мы устраивались в прохладной тени под высокими деревьями, как когда-то, когда вместе готовили фейерверк, а наши люди делали по нашему рецепту порох и взрывали его вдали от дома. На шум и дым сбегались любопытные со всего Стамбула. На лужайках, где мы отливали пушки с длинными дулами, размещали мишени и шатры, толпы любопытных собирались как на праздничные гулянья. В конце лета к нам пожаловал сам падишах.
Мы устроили представление для него, заставили стонать небо и землю; мы показали ему емкости с подготовленными пороховыми смесями, снаряды, пушки, чертежи форм для еще не отлитых стволов, проекты самовоспламеняющихся ракет. Но его больше всего интересовал я. Сначала Ходжа решил держать меня подальше от падишаха, но тот заинтересовался мной, увидев, когда началось представление, что я отдаю приказы наравне с Ходжой и мне задают вопросы так же, как ему.
Он смотрел на меня, как на человека, которого он будто бы знал прежде, но не мог вспомнить. У него был такой вид, словно он пытался с закрытыми глазами определить, какой фрукт пробует. Я поцеловал край его одежды. Он не разгневался, узнав, что я здесь двадцать лет и все еще не стал мусульманином. Он думал о чем-то другом. «Стало быть, двадцать лет? Как странно!» Потом спросил: «Это ты учишь его всему этому?» Но не дожидаясь ответа, вышел из нашего потрепанного, пропахшего селитрой шатра и направился к своей красивой белой лошади; вдруг остановился, повернулся к нам, стоящим рядом, и улыбнулся так, словно увидел одно из несравненных чудес, созданных Аллахом для того, чтобы умерить гордость людей и показать им всю их никчемность: то ли совершенного карлика, то ли невероятно похожих друг на друга братьев-близнецов.
Ночью я думал об этом, но не так, как Ходжа. Ходжа продолжал сердиться на падишаха, а я сказал, что не могу сердиться на него или стараться принизить его: мне понравилось его спокойствие, приятное лицо и поведение избалованного ребенка, который может говорить все, что взбредет ему в голову. Я хотел бы быть таким, как он, или быть его другом. Когда Ходжа, успокоившись, стал засыпать в моей постели, я подумал, что падишах не заслужил, чтобы его обманывали, мне хотелось все откровенно рассказать ему. А что — все?