Белая львица
Шрифт:
Но самым неприятным в эти минуты, когда к ней вернулось сознание, была одежда. Она сразу поняла: одежда чужая. Совсем чужая - по крою, по краскам, которых она не видела, но как бы чувствовала кончиками пальцев, и по запаху какого-то едкого стирального средства. Кто-то снял с нее ночную рубашку и одел - с головы до ног, от нижнего белья до чулок и туфель. От этого Линде стало совсем плохо. Дурнота резко усилилась, она обхватила голову руками и покачивалась вперед-назад. Все это сон, думала она, кошмарный сон. Но это была реальность, и она даже могла вспомнить, что именно произошло.
Она спала и видела сон, хоть и
Конечно, она понимала, почему все так случилось. Человек, который наклонялся над ней и усыпил ее, наверняка тот самый, он выслеживает ее отца, а отец в свою очередь выслеживает его. Глаза, которые она видела, были глазами Коноваленко, как она их себе представляла. Этот человек убил Виктора Мабашу, уже застрелил одного полицейского и намеревался убить второго, ее отца. Коноваленко проник к ней в комнату, одел ее и заковал в цепи.
Когда над головой открылся люк, Линда совершенно растерялась. Позднее она решила, что он наверняка стоял наверху и прислушивался. Свет, упавший в отверстие, был очень ярок - вероятно, Коноваленко и рассчитывал ослепить ее. Она увидела, как вниз опустилась лестница, потом появились коричневые башмаки, потом штанины. И наконец то самое лицо, те самые глаза, что смотрели на нее, когда она погружалась в беспамятство. Она отвернулась от слепящего света, страх вновь оцепенил все ее существо. Но все-таки она успела заметить, что погреб просторнее, чем ей казалось. Впотьмах стены и потолок были совсем рядом. Возможно, этот погреб занимает все пространство под домом.
Мужчина стоял, заслоняя спиной свет из люка. В одной руке у него был фонарь. В другой - какой-то металлический предмет, который она разглядела не сразу.
Только немного погодя сообразила, что это ножницы.
И тогда она закричала. Пронзительно, протяжно. Ведь он, наверно, спустился сюда, чтобы убить ее, и сделает это ножницами. Она схватилась за цепи и принялась дергать их, будто могла разорвать железные звенья и освободиться. Все это время он светил на нее фонарем, а сам был лишь темным силуэтом на фоне яркого света за спиной.
Он вдруг повернул фонарь к себе. Приставил к подбородку, так что лицо его превратилось в безжизненный череп. Линда замолчала. Крик словно бы только усилил страх. И одновременно ею овладела странная усталость. Слишком поздно, сопротивляться бессмысленно.
Неожиданно череп заговорил.
– Зря кричишь, - сказал Коноваленко.
– Никто тебя не услышит. Вдобавок ты рискуешь разозлить меня. А тогда тебе не поздоровится. Так что лучше молчи.
Последнюю фразу он произнес свистящим шепотом.
Папа, подумала она, ты должен мне помочь.
Дальше все произошло очень быстро. Той же рукой, в которой был фонарь, он схватил ее волосы, дернул вверх и начал резать. Она вздрогнула, от боли
Коноваленко скомкал отрезанные пряди и сунул в карман.
Он больной, подумала Линда. Сумасшедший, садист, безумец, хладнокровный убийца.
Он опять заговорил, оборвав ход ее мыслей. Фонарик освещал ее шею, то место, где на цепочке висело украшение - лютня, полученная в подарок от родителей на пятнадцатилетие.
– Сними эту штуку, - приказал Коноваленко.
Она расстегнула цепочку и положила ему в ладонь, стараясь не дотронуться до его руки. Не говоря больше ни слова, он поднялся по лестнице, захлопнул люк и опять оставил ее в потемках.
Потом она отползла в сторону, к стене. Ощупью добралась до ближайшего угла. И съежилась там.
Еще накануне вечером, после похищения дочери полицейского, Коноваленко выставил Таню и Сикоси Цики из кухни. Ему хотелось побыть одному, и в данный момент кухня подходила для этого как нельзя лучше. В этом доме - последнем, какой Рыков снял в своей жизни, - кухня была самым просторным помещением. Отделана под старину - голые потолочные балки, заглубленная плита и открытые посудные шкафы. На стенах развешаны медные кастрюли. Коноваленко вспомнил собственное детство под Киевом, большую кухню в колхозе, где его отец был политработником.
К своему удивлению, он вдруг понял, что ему не хватает Рыкова. Не только потому, что все практические вопросы ложатся теперь на его собственные плечи. К этому примешивалось ощущение, которое едва ли было печалью или скорбью, но все же, как ни странно, угнетало его. За многие годы службы в КГБ ценность жизни любого человека, кроме него самого и двух его детей, мало-помалу стала сводиться к вполне конкретным доходам либо, в противном случае, к признанию ее ничтожности. Вокруг постоянно была внезапная смерть, и все эмоциональные реакции в конце концов полностью исчезли. Но смерть Рыкова затронула его, и оттого он еще больше возненавидел полицейского, который неотступно возникал у него на пути. Теперь здесь, в подвале, сидит его дочь, и Коноваленко знал, что эта привада выманит полицейского. Однако мысль о мести не могла развеять дурное настроение. Он сидел на кухне и пил водку, пил осмотрительно, чтобы не слишком захмелеть, и временами разглядывал свое лицо в зеркале на стене. А ведь оно уродливое, подумал он вдруг. Он что же, стареет? Неужели крушение советской империи надломило и его собственную жесткость и холодность?
В два часа ночи, когда Таня уже спала или по крайней мере притворялась, что спит, а Сикоси Цики закрылся в своей комнате, Коноваленко прошел из кухни к телефону и позвонил Яну Клейну. Он хорошо продумал все, что скажет. Решил, что нет никаких причин скрывать от Яна Клейна смерть Рыкова. Пора Яну Клейну понять, что его, Коноваленко, работа тоже связана с риском. И все-таки надо еще раз солгать. Он скажет, что назойливый полицейский ликвидирован. Теперь, когда дочь полицейского у него в погребе, он был настолько уверен в своей удаче, что дерзнул заранее объявить Валландера покойником.