Белая рабыня
Шрифт:
Что за муха укусила ее теперь? Может быть, ее неудовольствие направлено на всех, а не только на него? «Надо бы это проверить», — думал Энтони, входя к отцу.
Сэр Фаренгейт отреагировал на появление сына едва заметным кивком, он изучал только что прибывшие из метрополии бумаги, и на его лице довольно выразительно рисовалось отношение ко всем этим сухопутным морякам из Уайтхолла. Полковник заметно постарел за последние восемь лет, лицо его еще как бы слегка вытянулось, глаза стали еще холоднее и глубже. К тому же он полностью поседел.
Несмотря на то что в связи с этими
— Ты знаешь, папа…
— Да, я слушаю тебя.
— Понимаешь… — Энтони еще раз с хрустом сложил подзорную трубу. — Я хотел вот что у тебя спросить…
— Спрашивай.
— Ты в последнее время ничего странного не заметил в поведении Элен?
— Что ты имеешь в виду?
— Она стала нервной, все время норовит со мной поссориться. Причем без всякой причины.
— Когда это началось?
— С полмесяца назад. Вчера, например, мы беседовали о приглашении на музыкальный вечер к Биверстокам; она и сама ехать не хотела и, судя по всему, не хотела, чтобы ехал я. Но при этом она как бы все время подталкивала, чтобы я туда поехал.
— Может быть, у них ссора с Лавинией?
— Нет, папа, она все время твердит, что Лавиния ее лучшая подруга, и запрещает мне отзываться о ней неуважительно. Да она и сейчас у Элен. Щебечут.
— Лучшая подруга, — тихо повторил полковник, откидываясь на спинку кресла.
— Можно было бы подумать, что она обиделась за нее. Только зная щепетильность Элен, я ее драгоценную Лавинию стараюсь даже намеком не задевать, наоборот, восхищаюсь ее красотой и другими достоинствами.
— А ты не пробовал просто объясниться с Элен? Правда в отношениях с женщиной — самый короткий путь, но почти всегда самый безнадежный. Будь это сестра или даже мать.
— Она все принимает в штыки. Такое впечатление, что я стал ее врагом или она узнала обо мне что-то ужасное.
Отец и сын немного помолчали. Утреннее солнце играло на корешках книг, на бронзовом плече агрессивной Артемиды, на золоченом форштевне небольшой модели парусника — первого и незабываемого корабля молодого капитана Фаренгейта.
— Насколько я знаю, ты завтра на «Саутгемптоне» идешь на Тортугу?
Энтони молча кивнул.
— Если разлука лечит любовь, то и на эту небольшую размолвку она должна как-то повлиять. Будем рассчитывать, что благоприятным образом.
Энтони снова молча кивнул.
На следующий день сэр Фаренгейт вместе с дочерью — достаточно уже оправившейся от своего падения — отправились провожать Энтони в плавание. Это было семейной традицией, неукоснительно соблюдавшейся, хотя бы плавание представляло собой ничем не примечательный рядовой рейд.
Разумеется,
Таким образом, у сходней «Саутгемптона» образовалась небольшая великосветская толпа, служившая объектом соленых матросских шуточек.
Лавиния предприняла несколько попыток вступить в беседу с молодым лейтенантом, но помешало ей то, что он, во-первых, разговаривал с отцом, от которого получал приличествующие случаю наставления, а во-вторых, внезапное и острое желание Элен поблагодарить свою любимую подругу за принятое ею участие в ее (Элен) болезни. Преодолеть эти два препятствия юная плантаторша не смогла, несмотря на всю свою природную решительность.
Проклиная про себя внезапно прорезавшуюся чувствительность обычно столь сдержанной подруги, стараясь отвечать на ее страстные излияния хотя бы отчасти приятной улыбкой, Лавиния наблюдала, как лейтенант Фаренгейт поднимается на борт своего корабля. Таким образом, возможность для решительных действий откладывалась как минимум на две недели, что заставляло Лавинию, не привыкшую слишком долго ждать исполнения своих желаний, тихо содрогаться от ярости.
Когда Лавиния, искусав свои тонкие нервные губы (единственная часть облика, слегка нарушавшая общее совершенство), распрощавшись с Элен, отбыла домой, от оживления и говорливости Элен не осталось и следа. Она в молчаливой задумчивости уселась в коляску рядом с отцом. Свой зонтик она держала таким образом, что он совершенно не защищал от солнца, палившего уже со всей своей тропической беспощадностью. Коляска тронулась. Полковник, давший себе слово подождать с расспросами и вообще со всеми и всяческими разговорами до дома, не удержался.
— Ты напрасно так огорчилась, ничто ведь не мешает тебе навестить Лавинию хоть сегодня вечером.
Элен с нескрываемым удивлением посмотрела на отца.
— Я не понимаю, папа, о чем ты говоришь.
— Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что расставание с братом огорчило тебя значительно меньше, чем прощание с подругой.
Элен несколько секунд изучающе рассматривала сэра Фаренгейта. Он не шутил. До нее постепенно дошло, что своим поведением на пристани она дала основания для подобных вопросов. Но говорить по существу она была сейчас не в силах даже с отцом, — человеком, которого она бесконечно уважала. И она применила обычный в таких случаях женский аргумент:
— Ах, папа, ты ничего не понимаешь!
Некоторое время они ехали молча, и только у самых ворот губернаторского дворца сэр Фаренгейт сказал:
— Ты знаешь, Элен, я человек не злопамятный, но о некоторых вещах предпочитаю не забывать никогда.
— Что ты имеешь в виду, папа?
— За сколько фунтов Лавиния в свое время продала тебя мне?
Элен глубоко вздохнула и отвернулась.
— Сейчас дело не в этом.
— Я был бы рад ошибиться, — сказал полковник, выбираясь из коляски.