Белая шляпа Бляйшица
Шрифт:
Форточка оказалась открытой. Едва я просунул руку, как послышался голос:
— И что вам нужно?!
— Простите, вы случайно не мохель? Мы пришли с другом делать брит.
Мы переговаривались с ним через форточку минут пять, прежде чем он, наконец, решился открыть дверь. Это был завидного телосложения мужчина, лет сорока, облаченный во все черное и белое, с черной кипой на большой голове и в густых, начинающих седеть пейсах.
— Извините меня, но вы же знаете, в какое смутное время мы живем, — сказал мохель, впуская нас. — К тому же вы забыли
— Пароль забыл не я, — говорю я и показываю на Британика. — Скажите, ничего, что мы пришли с женщиной?
— О!.. Это нормально. Женщина может подождать в другой комнате.
— Вообще-то его тоже надо обрезать, — сказал Мишка-Британик так, будто мы по пути заскочили в парикмахерскую сделать модные прически. — Не сегодня-завтра и друг мой уедет.
Я, чувствуя спазм в желудке, видя, как разволновалась Нина от последних Мишкиных слов, кинулся в пространные объяснения, затрагивающие определенные свойства моей физиологии.
— Понимаете, — объяснял я резнику, — у меня там так…
— Как?
— Будто мне уже… уже обрезали…
Мохель понимающе кивал: мол, ничего-ничего. Ларговский продолжал настаивать. Ему просто необходимо было, чтобы я сегодня же побывал сразу в двух ролях — кватера и «жениха крови».
Я отбивался, как мог, от этой жертвы, от этого знака союза, который Всевышний заключил с Авраамом и со всем его потомством, пока Нина не сказала:
— Знаете что, я, пожалуй, пойду в предложенную мне комнату.
— Ладно, господин Ларговский, пожалуй, для начала разберемся с вами, — сказал Британику резник, — а потом уж с ним. — И задал «жениху крови» несколько вопросов по поводу «вах-нахт» — ночи бдения.
Британик заверил мохеля в том, что всю ночь перед бритом читал Тору.
Лицо жениха становилось мелового цвета, глаза — болезненно блескучими. У меня же, напротив, прекратились посасывания под ложечкой и странные подергивания в паху. Возвращать человеческое тело к его первоначальному совершенству через акт обрезания я был пока не готов. Явно не готов.
Пожелав удачи Авраамову чаду, я направился за Ниной.
Комната была квадратной, большой, белостенной, с двумя окнами, выходившими на ЦМТ. Из окна был виден полет кичливого золотого воришки в крылатых сандалиях.
Мебель стояла из натуральной кожи сливового цвета.
Нина утопала в одном из кресел, не обращая на меня внимания. Свидетельница процедуры курила и перелистывала глянцевые журналы, разложенные веером на столике из толстого дымчатого стекла.
На одной из стен висела почетная грамота. «Странно, — подумал я, подходя ближе. — Неужели нашего мохеля наградили?!»
— Нина, а здесь во времена перестройки, оказывается, был мебельный кооператив. — Она подчеркнуто пожала плечами. — Теперь понятно, кому принадлежал звонок с мелодией канкана. Думаю, что и мебель от господ предпринимателей. Видимо, снимались с якоря под случившуюся неподалеку революцию. — Она еще раз демонстративно пожала плечами.
Я опустился на корточки и обнял ее ноги,
— Нина, давай сделаем это прямо здесь, сейчас… в этом кресле…
— Зачем? — спросила она холодно.
— Ну, во-первых, меня заводит эта буржуйская мебель, во-вторых, за стеной делают обрезание нашему лучшему другу…
— А в-третьих?..
— В-третьих, Нина, я потом напишу рассказ в довлатовском стиле.
— Я вам разрешаю написать, как будто все уже было. От вас требуется только включить малую толику воображения, на которую вы, Илья, вряд ли способны.
— Нина, Ниночка!.. Чем я тебя обидел? Ты, действительно, думаешь, что я собираюсь в Израиль? Но я не собираюсь в Израиль, я собираюсь в Баку, а это, поверь мне, не одно и то же. — Я приблизился к ней на необходимую мне дистанцию, но кресло оказалось чрезмерно обширным, и Нина, сделав губами «П-ф-ф», легко увернулась от поцелуя.
За стенкой, показалось, вскрикнули.
— Сядьте, Илья, сядьте. Не будьте таким эгоистом, поболейте немного за вашего друга.
— Я болею, как могу, я даже за «Нефтчи» так не болел, — сказал я, остывая от накатившей на меня волны, усаживаясь в такое же кресло напротив и выбирая журнальчик попровокационней.
Вскоре показался только что вставший с кресла пророка Элиягу обрезанный Британик. Он удивил нас не только изможденным лицом, ничуть не изменившим цвета, но и какой-то новой серьезностью, глаза его из-за бликующих стекол светились фанатическим огоньком, в котором угадывалась ответственность за все происходящее в неблагополучном нашем мире, за все сущее, включая, разумеется, и нас с Ниной, пока что жалких гоев, еще не понимающих смысл слов «умереть не умрете».
— Все! — прохрипел он устало. — Илья, ты можешь сам договориться насчет себя.
— Лично я не против, — злорадствовала Нина, словно ее заявление могло послужить весомым аргументом в пользу моего очередного перехода из одной религии в другую.
Мишка, опираясь на Нину, меленько выходил на Мантулинскую, семеня худыми ногами. Сейчас не представляло особого труда представить себе, каким он будет в глубокой старости неподалеку от Мертвого моря. Я выдвинулся вперед ловить машину. Перебежал дорогу. Передо мной уже стояла с вытянутой рукой крутая хаммеровская путана с баскетбольного роста западным клиентом.
— Сестренка, — взмолился я, — уступи тачку, у меня дружбан болеет.
— Перепил што ль?
— Посмотри сама. — И указал ей на друзей. Отделенные от меня потоком автомобилей, Ларговский и Нина стояли будто в другом времени, будто за неделю до Холокоста.
Она одарила моего друга беглым презрительным взглядом.
— По коленям настучали штоль?
— Какое там! — говорю, — обрезание только что сделали.
— К чему базары, касатик, я на свою печку успею взапрыгнуть.
Мотор я поймал моментально, и мне его действительно уступили, да вот дорогу Ларговский все никак не мог перейти.