Белая сирень
Шрифт:
Рахманинов. Тяжело. (Берет молитвенник.) Вот тут псалом, сто второй, удивительные слова: «Дни человека как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его». Уж очень длинный псалом. Чайковский так вообще не писал его. А как вы считаете?
Священник. Это уж как вам будет угодно.
Рахманинов. А вот в слове «придите» — где ударение ставить? Во втором или первом слоге?
Священник.
Рахманинов. И что это за «прокимен» такой?
Священник (наливает себе рюмку). Сергей Васильевич, милостивый государь, откуда мне, на медные гроши обученному, всю эту премудрость знать? (Опрокидывает рюмку.) У меня семейство — восемь душ. Как прокормить — вот забота. А вам бы преосвященного спросить.
Рахманинов (задумчиво качает головой). Прокимен, прокимен… из псалма Давида.
Священник опрокидывает еще рюмку и, подперевши подбородок рукой, смотрит на Рахманинова.
Священник. Сергей Васильевич, а вы в Бога-то веруете?
Рахманинов не отвечает, он пристально смотрит на священника, опускает глаза и, повернувшись к роялю, начинает играть. Это дивная музыка литургии. Священник смотрит на стриженый затылок музыканта, переводит взгляд на его красивые руки, на фотографию Чайковского, стоящую на рояле, на окно, за которым бьется в паутине попавшая мушка и к своей жертве торопится паучок. Музыка смолкает, Рахманинов поворачивается к священнику.
Рахманинов. Ну как, нравится?..
Священник. Красиво! Слишком красиво… При такой музыке и молиться трудно будет…
Рахманинов рассеянно кивает, потом подходит к дверям кабинета, зовет.
Рахманинов. Наташа!..
Из спальни выходит Наталья.
Наталья. Да, Сереженька…
Рахманинов (жалобно). Я ж тебе говорил — эта музыка никуда не годится! Литургия. Вот и отец Николай того же мнения!
Наталья смотрит сквозь проем двери на смутившегося батюшку.
Священник (испуганно). Да не слушайте вы меня, Сергей Васильевич! Наталья Александровна… Я, пожалуй, пойду…
Священник встает, выходит с Рахманиновым.
Священник Не обессудьте, что так мало могу быть полезен.
Рахманинов. Наоборот, батюшка, благодарен вам.
Рахманинов со священником выходят во двор. Низкорослый мужичонка с бравой солдатской выправкой
Белов. Здравия желаю!
Рахманинов. Здравствуйте, Белов. Ты чего тут?
Белов. Вас, барин, дожидаюсь. Уже второй час.
Рахманинов. Что за нужда такая?
Белов. Шехерезада разродиться не может. Как есть помирает.
Рахманинов. Что же ты сразу не шел?..
Белов. Софья Лексанна не допустили. Жди, говорят.
Рахманинов. Сказал бы толком… Ах, Белов, Белов!.. (Священнику.) Шехерезада — наша лучшая кобыла. Чистейших кровей. Ах, беда!..
Священник. Бог милостив.
Рахманинов кивает священнику и быстрым шагом устремляется к конюшне. Белов семенит за ним.
В просторном деннике для жеребых кобыл лежит на подстилке вороная Шехерезада. Узкая, благородная голова откинулась, как у мертвой. Но черный, полный страдания глаз еще жив, из него бежит долгая слеза. Над кобылой трудится ветеринарный врач, рослый старик с баками и генеральской осанкой. Ему помогает главный конюх — степенный Герасим. Когда Рахманинов входит, ветеринар поворачивает к Герасиму натужное лицо.
Ветеринар. Не ухвачу. Может, ты попробуешь?
Герасим занимает его место и погружает руку в мучающееся лоно кобылы. Он напрягается изо всех сил, до посинения и вздутия жил, но без успеха.
Герасим. Вот горе-то! Трогаю его, а сдвинуть не могу. Руки не хватает.
Подходит Рахманинов.
Ветеринар. Решайте, Сергей Васильевич, кого спасать: Шехерезаду или конька.
Рахманинов. Неужели ничего нельзя сделать?
Ветеринар (разводит руками). Схватки начались с утра. Он неправильно пошел. Чудо, что кобыла еще жива. Надо резать.
Рахманинов. Вот беда! (Хватает себя за виски — его характерный жест и в радости, и в горе.) Спасайте мать.
Ветеринар как-то странно смотрит на него, берет его правую руку и отводит от виска.
Ветеринар. А ну-ка, распрямите пальцы!
Удивленный Рахманинов повинуется.
Ветеринар. Вот что нам надо! Рука аристократа и музыканта. Узкая и мощная. Великолепный инструмент. За дело, Сергей Васильевич!