Белая Согра
Шрифт:
– Что это? – спрашивает Жу одними губами.
Видно хорошо: и сам куст, и нераспустившиеся ещё метёлки сирени – это в июне-то! хорошенькое же у них лето, – и угол сарая, огород, и забор, густо заросший другими кустами. Но птицы не видно. Сколько ни вглядывайся.
– А всё потому, что ты баба, – говорит брат, и Жу вздрагивает – так громко и неожиданно. – Размокаешь, как баба. И жалеешь себя. Сколько раз можно говорить!
– Прекрати. Манефу разбудишь.
– Делов-то, – фыркает брат. – Тебе не по барабану вообще?
– Нет, не хочу.
– Я же говорю – трусиха, – неожиданно злится он. – Никого бы не беспокоить,
Слово «скобяная» он явно плохо понимает. Жу усмехается, и он взвивается сильнее:
– Чего! Я тебе ещё не всё сказал, что о тебе думаю!
– Тихо. Обязательно надо ругаться?
– А что с тобой ещё делать, не драться же. Такое всё слабое, заискивающее, вообще ничего из себя не представляешь, вот, глянь, до чего докатилась, куда тебя сослали – куда нас! нас сослали! – а всё из-за тебя! Дыра, помойка. Инета нет. Сети нет. Телик один старый! И только первый канал! Да тут гикнешься за неделю.
– Они сказали, на лето.
– На лето?! Всё, тебе крышка, систер. Не загремела в дурку весной – теперь точно загремишь. Они этого и добивались.
– Да ну тебя. Зачем им.
– Избавиться чтоб. Ты что, не понимаешь, что ты им мешаешь? Ну, ты тупая, сеструха! Это же ясен свет: они нас давно хотели куда подальше сплавить. Ладно, скажи спасибо, что правда не в дурку, был же шанс.
Да, шанс был. Весной особенно. Когда совсем стало плохо, и брат разошёлся не на шутку. Жу самой страшно становилось о того, что он вытворял – а ещё больше от того, что предлагал вытворить. Все эти прогулки по крышам, лазанья на заброшки, все эти видосы где-нибудь на краю чего-то, когда под ногами – только пустота, и весёлые жёлтые кедики кажутся такими трогательными над нею. И голос брата в кадре: «Ну что, цыплятки, зассали? А мы вот сейчас ка-ак прыгнем отсюда! Слабо?!» И ржач. У Жу желудок подводило. Конечно, ничего не есть целыми днями – тогда кусок в горло не лез, за месяц ушло восемь кило, а когда тебе пятьдесят три, то это критично. «Лучше всякого фитнеса, систер!» – ржал брат, но Жу было не до смеха: отец обещал, что положит в больницу, где будут кормить насильно, а это неприятно. Пришлось взять себя в руки и заставлять есть, хотя на самом деле хотелось только одного – таскаться с братом, как заколдованным, таскаться по городу, влипая в его архитектуру и географию, вкручивая себя в его прямоугольные пейзажи.
Город был их миром. Другого они не знали.
И всё это – в полнейшем одиночестве. Не считая, конечно, брата. Потому что все друзья отвалились ещё год назад, когда всё началось. Остались только те, что в сети: Паша, да Roi, да Blade, но отец-то про них не знал, ему всё казалось – Жу в одиночестве нажирается колы, садится на крышу двадцатиэтажки, спуская ноги, и болтает жёлтыми кедами, снимая всё на видео. А им с братом казалось, что это счастье, и только тогда они чувствовали, что живут, и даже не было вопроса зачем.
Снимали их оттуда МЧС. Внизу стояла полиция и «скорая». Кровь брали, в трубочку дышали – все были уверены, что Жу под наркотой. Но они ничего не пили, кроме колы. И не курили никогда. «Своей дури в башке хватает», – говорил отец, от злости землянистого цвета.
В дурке они пробыли немного, но брат затих. Он даже проявляться стал как будто реже. Нет,
Нет, брат успокоился без лекарств. Как будто успокоился. Но Марина ему не поверила. Брат говорил, она их боится. Будешь тут бояться, когда в доме неадекват, того и гляди что-то выкинет, а отец побежит спасать. А она-то мечтала о семье, о нормальной жизни. А тут…
В общем, отправить их сюда – нет, тебя, нет, всё-таки нас! – отправить их сюда настояла Марина: тишина, покой, смена обстановки, отдохнёт, поправится. Жу сперва даже показалось прикольно – поехать в глушь, посмотреть, как там люди живут, как там вообще можно жить. «А там точно живут люди, а не зомби?» Поржали с Пашей, Roi и Blade’ом. А брат тогда промолчал, ничего не сказал.
Хотя было совершенно очевидно, что вечно он молчать не будет.
– Ладно, я всё понял: придётся брать ситуацию в свои руки.
– Может, не надо? – Жу говорит так тихо, что почти не слышит себя. – Меня всё устраивает. Пусть идёт, как идёт.
– Если всё пойдёт, как пошло, ты скоро себя обнаружишь вообще знаешь где? – злится он.
– Где?
– Не скажу, – отрезает и отворачивается. – Хва трындеть, дрыхни. Завтра разберёмся.
Жу откидывается на подушке. Лежит, не дышит. Чувствует, что брат не ушёл – сидит на диване в ногах. Это хорошо. С ним не страшно. Никогда не страшно.
В окно льются птичьи трели.
– Кто это? – тихо-тихо спрашивает Жу.
– Соловей, – бросает брат хмуро.
Альбина-рябина
– А то говорят, это самое, чтоб стояла да не лягала, надо с покойника воды побрызгать на копыта. Ты скажи ей, можот, того…
– Ой, баушка, да она сама уж какая знаюшша! К ей завсегда ж и ходили – корова захворат если, или с телёнком чего, или молока не стало.
– А другой раз не вернётся корова-то…
– Но, дак она и возврашшат. Всё знает, ты уж о ей не волнуйси.
На кухне говорят, но стенка – печка, и двери нет. Слышно, как здесь. Манефа и ещё кто-то, голос молодой, незнакомый. Очень громкий. Кричит с напором, как будто Манефа глухая. Жу крутится, переворачивается, но голоса гудят в доме, вытаскивают из сна. И запах ещё – тёплый, сладкий, жирный. Блинный. Никуда от него не деться. И так рано, невыносимо рано.
– У меня-от корова была, вся блестела, – тянет Манефа мечтательно. Хлебает шумно. Говорит опять: – Вся блестела, волосок к волоску. Дедушка ещё удивлялси, Пётр Фёдорович: «Не знаю, это самое, как оно, а корова чистёхонька!»
– Это когда ж было? – спрашивает молодая. Слышно, как садится на продавленный кухонный диван, стонут в нём пружины. Тикают ходики. Жу открывает глаза. На потолке – большой паук. Смотрит сверху, а Жу – на него. Брат стоит у занавески, выглядывает на кухню.
– А это когда мы разделились, мужик мой вот дом-от поставил, и мы ушли, и нам в колхозе телушку дали. Вот эту телушку мы привели, а она вся… вообше вся такая, не знаю, где и была, – смеётся Манефа. Паук повисает на нити, начинает спускаться. – Мы в хлеве её вымыли всю, эт самое. Бабушка мне помогала. Чё-т она там шептала. Дак корова потом только блестела, уж мне больше и мыть не надо было.