Белая стена
Шрифт:
– Заходите к ней время от времени.
– А что?… Что в точности известно?
– Дом вашей матери – самое удобное место для вашего двоюродного брата, там он может укрыться. Понятно?
– Значит, он у вас на подозрении…
– Я должен знать, где он сейчас. Это очень важно. Не знаю, известен ли вам его образ мыслей.
– Мы не разговариваем: вот уже три года как в ссоре.
– У вашего двоюродного брата важные связи, и ваша помощь в этом случае окажется бесценной. Скажите мне все, что вам о нем известно.
– Политикой попахивает, верно?
– Вот именно, приятель, вот именно! Можно подумать, до вас не доходит.
– Для меня время детских шалостей миновало.
– Называйте это детскими шалостями. Эта нечисть проклятая расползается повсюду, как вши, и власти не могут допустить, чтобы они смущали наш покой. Кто им помогает, тот против нас.
– И против меня тоже.
– Потому-то я и начал этот разговор. Хорошо еще, что мы понимаем друг друга. Где бы вы его ни встретили, где бы ни увидели и за каким бы занятием ни застали – нам все интересно. Абсолютно все, понятно? Даже если вы сообщите, что там-то он пил воду из источника, там-то отдыхал под деревом, там-то спал на сеновале. Следить за велосипедистом становится трудно. Последнее время его видели в Саморе и Коруше…
– Его жена из Коруше.
– Не ищите алиби для других: мы-то знаем, что он беспрестанно появляется то на том берегу Тежо, то на этом. На этом его несколько раз видели между Азамбужей и Повоа. Но теперь он внезапно исчез. Плохой знак!..
Педро Лоуренсо совершает свои поездки ночью. Только ночью, когда темнота вбирает его в себя, как вбирает она деревья, колосящиеся хлеба и полевые цветы – все, что живет, подобно ему, для завтрашнего дня.
Луиза Атоугиа вышивает чепчик для сына, которого носит под сердцем, а мужчины, выйдя из барака, ведут разговор с кем-то, кто приехал на велосипеде.
Луиза напевает тихонько, почти шепотом, словно уже баюкает своего мальчика. Она хочет мальчика, поэтому вышивает на чепчике кайму голубым мулине, в два оттенка, – кайму из полевых цветов.
Вчера приступили к уборке пшеницы; сейчас по всей Лезирии много артелей жнецов, но на них обрушилась беда – голод. И не все можно объяснить войной, как это делают большие газеты, потому что воротилы черного рынка изымают из общественного снабжения большую долю того, чего не хватает жнецам. Кто выложит хорошие деньги, сразу получит все, чего захочет.
Хлеб черный, и хлеба мало;все меньше оливкового масла и риса;жница, трудясь от зари до заката, зарабатываетсемь мильрейсов;хлеб черный, и хлеба мало;все меньше шпига и мучных изделий;владелец упряжки быков зарабатывает шестьдесятсемь эскудо в день;хлеб черный, и хлеба мало;все меньше мыла и сахара;жнец, трудясь от зари до заката, зарабатываеттринадцать мильрейсов;хлеб черный, и хлеба мало;все меньше кофе и трески;владелец воловьей упряжки зарабатывает шестьдесятсемь эскудо в день;хлеб черный,Голод каждого существует сам по себе, отдельно от голода других; люди стоят в одном ряду, но боятся друг друга. И вдруг, посреди ночи, избавляются от страха. За стеной барака, в объятиях тьмы, люди ведут разговор с кем-то, кто приехал на велосипеде, а Луиза Атоугиа между тем поглаживает выпирающий безобразный живот, где шевелится смуглый черноглазый мальчик, очень хорошенький, наверное; мать еще не знает, что имя его будет Жуан, что он лишится ее очень рано, что двадцать три года ему исполнится 8 декабря в два часа двадцать минут пополуночи, как раз в тот самый миг, когда он переберется через границу, окоченев от холода, ибо зима выдастся суровая.
Но в эту жаркую ночь жнецы не спят. И не из-за жары, не из-за комаров, не из-за голода, не из-за страха. Думают и не спят.
– Попробуй уснуть, муженек! – шепчет Луиза Атоугиа, лежа рядом с мужем на циновке в бараке.
– Завтра мы идем в город.
– Что вы собираетесь делать?
– Требовать хлеба у муниципалитета.
– Я пойду с тобой.
– Нет, тебе лучше остаться. У тебя мальчик. Мальчик понадобится потом; да, потом, когда война кончится, все изменится.
– Что – все?!
– Ну и вопрос!
– Хорошо бы, если бы изменилось…
– Еще бы! Мы пойдем в муниципалитет, а они не любят, когда люди собираются все вместе.
– Тогда позволь мне идти с тобой…
– Нет, ты останешься. Ты нужнее, чем я: ты нужна нашему мальчику, ты его носишь.
Лейтенант Жулио Рибейро играет в бридж с Зе Мигелом, доктором Каскильо до Вале и новым муниципальным медиком. Играет плохо. Сам не понимает почему: никак не сосредоточится на игре – может, от мыслей о Педро Лоуренсо, которого его люди не видят уже почти две недели. Дело не в страхе, ему не страшно. Тревога приходит к нему ночью, в два часа ночи, когда кончается первосонье и вступает в свои права бессонница.
Он уже проиграл почти сотню эскудо. Выпил шесть бутылок пива, к рассвету жара спадает, но все равно он беспрестанно потеет. Обильный пот, запах как от марокканцев – страшно быть с ними вместе в час грабежей и утех плоти. У него перед глазами белая стена, вмятины на стене замазаны известью, вплотную к ней – истекающая кровью женщина, черные волосы откинуты назад, губы улыбаются, голова поднята. Чему ты улыбаешься, женщина?… На оливково-смутлом лице шевелятся только губы, словно посылая поцелуи будущему, но никто не примет будущего с ее губ, потому что дуло одной из винтовок нацелено ей прямо в рот и разнесет ей лицо, как только раздастся команда «огонь», и потухнет улыбка на этих губах, губах, губах…
Лейтенант Жулио Рибейро в раздражении обращается к партнеру:
– Чему вы улыбаетесь, доктор Вале? Да, чему вы улыбаетесь? Вспомнили что-то смешное?!
Остальные переглядываются в недоумении, а лейтенант бросает карты на зеленое сукно ломберного стола таким движением, словно тычет в грудь партнера штыком. Хватает форменную фуражку и выбегает; впечатление такое, словно за ним гонится кто-то, кто – вот нелепость-то – вскочил в открытое окно гостиной, где идет игра.
– Лейтенант не умеет проигрывать с достоинством, – комментирует медик, собирая фишки.