Белая ворона в академии Аусвер
Шрифт:
Надо признаться, у меня не вполне типичная реакция, когда размышляю об этом.
Не как у… обычных людей. Видно, в чём-то я и в самом деле урод.
Просто, когда слышу о ярости моря, всё внутри сжимается, леденеет. Становится жалко… моря. Ведь оно живое! Дышащее! Чувствующее! И вот живое существо (пусть и огромное) снова и снова разбивается о скалы, омывает небеса солёными слезами-брызгами, силится что-то сказать… А его не слышат. Согласитесь, есть от чего психануть! И тогда оно выходит из берегов…
Ух
Или, правильнее сказать — было бы?
Когда мама рассказывала эту историю лет десять назад, накануне рождения братишек, она особо подчёркивала тот факт (и при этом косилась на отца), что Богиня «почтила её своей милостью» во сне.
Я же помню, как она рассказывала о встрече с Четырёхликой, когда я была совсем крошкой…
Пока отец не отвесил ей подзатыльник и не посоветовал в грубой форме держать язык за зубами.
Мама тогда ещё знать не знала, что беременна.
Она стояла на самом высоком утёсе и смотрела, как беснуется, рвётся из берегов Даная. Бурление обычно спокойной реки ничуть не пугало маму в тот год, а необъяснимо манило. Небо было затянуло грозовыми тучами, разбухло от чёрной волглой тяжести… Вот-вот прохудится, разорвётся мириадами водных потоков, прошьёт стремящуюся к нему речку насквозь…
По рассказам мамы, воздух так сгустился и потемнел, что она ничего не видела на расстоянии вытянутой руки.
И вдруг пред ней предстала бледная призрачная фигура!
Несомненно, это была сама Богиня! Мама сразу признала её, не усомнившись ни на миг! Неправдоподобно красивая, светящаяся! Стоило ей проступить из воздуха, как мама ощутила, что её переполняет божественная благодать! Хотелось плакать и смеяться одновременно, а ещё пасть ниц и возносить молитвы… Это могла быть только сама Четырёхликая!
Но ещё больше поражал взгляд незнакомки, устремлённый на живот скромной жены рыбака… по словам мамы та смотрела так, словно под сердцем у рыбачки сокровище! Так люди смотрят на деньги, на большое количество денег, которое им не принадлежит и никогда принадлежать не будет. С надеждой, с невыразимой тоской…
А потом вдруг призрачная рука легла на пока ещё плоский живот и губы Богини дрогнули.
— Аврора, — еле слышно произнесла она. — Ав…ро…ра…
И в тот же миг Богиня исчезла!
И, как это случается только в сказках, небо разом посветлело, паводок пошёл на убыль, бушующее вдалеке Таласское море затихло… И долгие годы потом Водная Яма не требовала жертв.
Может, мама и остереглась бы рассказывать жрецам о случившемся, но как-то стремительно всё тогда наладилось и люди вовсю славили Четырёхликую… Ну, мама и решилась.
И про то, что Богиня руку ей на живот положила, и про то, что имя ребёнка подсказала. Жрецы сперва восприняли рассказ рыбачки скептически (а
Ну, потому что слишком уж много совпадений!
Было объявлено во всеуслышание, что жена рыбака Мариша Зайко носит под сердцем дар Богини.
Даная затихла и не выходила из берегов целых девять месяцев.
И ровно через этих девять месяцев в ночь самого страшного паводка за всю историю дистрикта-113-А (правда, справедливости ради, стоит заметить, что в ту ночь никто не пострадал) родилась я.
И одним фактом своего появления на свет разочаровала всех, вообще всех.
От отца и старших сестёр до жрецов и односельчан.
Нет, море больше из берегов не выходило (причём долгие годы!), паводки тоже унялись.
Но как, скажите, считать даром великой Богини «седого с рождения младенца» с красными кроличьими глазами, урода и калеку?
Мама ведь ещё Богиню послушалась, Авророй меня назвала! Как ей отец разрешил, ума ни приложу. Не Зирой, не Тарей, не Васей, а Авророй!
Словом, не так, как принято детей у нас называть.
И, как это у нас, опять же, заведено, — меня с детства дразнили. Сильно дразнили. Не сестёр с обычными человеческими именами — Зину, Власю, Зосю, Оленю, нет, а меня.
Потому что «Аврора». Потому что — урод.
Потому что не такая, как все.
— Рошка — рыбёшка, нос как картошка!
— Рошка-окрошка, зад как лукошко!
— Рошка — зелёная помойная мошка…
— Рошка-хромоножка!
— Рошка — худые сапожки!
— Рошка — на башке рожки!..
И так далее и тому подобное. Фантазия у детей богатая, а чувство жалости ещё проклюнуться не успело…
К слову, когда отец впервые меня увидел, сразу велел на солнце выставить, чтоб Четырёхликая, значит, прибрала «горемыку».
Мать же, рискуя нарваться на колотушки, к жрецам бегала жалиться. Мол, так-то и так-то, решили же, что «дар», перед людьми, опять же, объявили, теперь неудобно. Да и паводки вроде как на нет сошли. Надо беречь, значит. А ну как Богиня прогневится, что её «дар» не уберегли? Да и смоет весь дистрикт к сфинксам?
Жрецы посовещались, и, под влиянием последнего аргумента повелели беречь меня от солнца.
Ну и берегли, как могли. Из дому выпускали лишь ранним утром, пока солнце не взошло или уже вечером. Но я, учитывая ко мне отношение сверстников, не очень-то сама рвалась на улицу. Если б ещё отец не ворчал, что растит в своём доме урода да дармоеда… Помощь матери по дому не в счёт.
Сёстры, вон, и сети помогали ставить, и лодки смолили, и рыбу ловили. Отрабатывали приданное… А меня к рыбацкому промыслу не допускали. Плохая примета, мол.
Но зато меня сторож нашей молельни из всех детей выделял! Жалел…