Белая ворона

Пашнев Эдуард Иванович

— Ладно, оставь.

— Как ты говоришь, Ляля! «Оставь…»

— Ну, я говорю, по-чи-та-ю.

— Нет, не почитаешь. Ни истории, ни культуры не почитаешь. Я не знаю, как это произошло, но ты выросла без почтения ко многому, что для меня и твоей мамы является святым.

— Неостроумно.

— Да, Ляля, неостроумно. Леночка, я пошел, — сказал он жене, выйдя в коридор, и прошагал по коридору к дверям почти неслышно.

Когда отец сердился на дочь или ссорился с женой, он говорил две-три фразы, которые ему самому неприятно было произносить, и уходил в другую комнату, или в коридор, не производя

шума, на цыпочках, словно переставал существовать.

Передача «Человек и закон» закончилась. Лялька зевнула, потянулась. За этим занятием и застала ее мама.

— Ты что, не могла сказать просто: «Ладно, прочту»?

— Я же сказала, по-чи-та-ю.

— Вот именно, так ты и сказала.

— А как я должна говорить? Как?

Лялька сморщила свой хорошенький носик. Она была поздним ребенком. Елена Антоновна родила в тридцать лет, уже после защиты диссертации. Отец на четырнадцать лет старше матери. В прошлом году в декабре ему исполнилось пятьдесят девять лет. Гости хвалили его за осанку, за неувядаемый талант, но Лялька заметила, что с каждым годом лицо отца становится все более вялым, каким-то мучнисто-белым, как у стариков.

Книжку отец оставил на столе. Лялька дотянулась, взяла. Книжка оказалась действительно редкой — неизвестные письма Натали Гончаровой и ее сестер Александры и Екатерины.

Алена пришла одновременно с Юркой Лютиковым. Они встретились у подъезда.

— Не знаешь, Рыба чем больна? — спросила Алена.

— Рыба? — вопрос его удивил. — Не знаю.

Дверь открыла Маржалета. Лялька была занята: примеряла белые в рубчик джинсы.

— Сюда нельзя, нельзя, — сказала она, увидев Юрку Лютикова.

— Я альбом приволок. Персонального у отца нету. Вот вся эпоха Возрождения. Пять кило.

Лялька без смущения продолжала вертеться перед зеркалом, играя длинными широкими рукавами полупрозрачной батистовой блузки.

— Есть? Похожа? — спросила она, покосившись на альбом.

— Похожа… «Штатские»? — спросил Юрка Лютиков, имея в виду джинсы.

— Жапан, — ответила Маржалета.

— Нипон, дурочка, — сказала Лялька, и обе засмеялись.

Полунамеки, полупрозрачная блузка — все это волновало, создавало дружеский интим. Лялька улыбнулась Алене, приглашая ее к участию в этом интиме.

— Примерь, может, тебе подойдут.

— Тебе хорошо.

— Вот здесь, в бедрах, не очень. — Она похлопала себя по бедрам. — Ты здесь поуже.

Лялька расстегнула пуговицу, начала расстегивать молнию, увидев испуганное, округлившееся лицо Юрки Лютикова, притворно застыдилась, закрыла живот руками.

— Ты здесь еще? Я же сказала, сюда нельзя.

Юрка Лютиков смущенно отвернулся, вышел в коридор.

— Я не здесь, я — там, — сказал он изменившимся, сразу погрубевшим голосом.

— Юрочка, посиди на кухне, мы сейчас, — крикнула Лялька. — Поставь воду для кофе.

— Ладно, — донеслось из другого конца коридора.

Девчонки засмеялись. Алена засмеялась тоже, но ей пришлось сделать над собой усилие. Она пришла совсем с другим настроением. Она не хотела примерять джинсы, хотя о таких, белых, мечтала.

— Я не хочу сейчас. Не надо. Марь Яна, наверное, завтра спросит, куда мы так бежали?

— Чего ты? — сказала Маржалета,

не услышав про Марь Яну. — Он сюда не войдет. Я постою в коридоре.

Алена взяла джинсы, торопливо натянула их.

— Как влитые, — сказала Маржалета.

— Чьи? — спросила Алена.

— Витя, студент, продает, — сказала Лялька. — Сегодня придет, познакомишься. Пойду посмотрю, как там дела у Юрочки.

Маржалета, присев на корточки и вертя Алену за бедра, как портниха, молча любовалась, восхищенно выгибая выщипанные черные ниточки бровей, восторженно округляя свои выпуклые глаза с иссиня-черными, кое-где склеенными и от того редкими ресницами.

— Сколько они стоят? — спросила Алена.

— Сто двадцать рэ.

— Ого!

Алена тут же сделала попытку снять джинсы, но Маржалета не дала.

— Ты что? Это задаром. Такие двести стоят.

— Мне родители таких денег на штаны не отвалят.

— Ты походи, привыкни. Как привыкнешь — выпросишь. Я всегда так делаю. Надену и хожу, а потом снимать не хочется, и все. Ты походи, походи, почувствуй.

Алена и сама видела: белые джинсы — это белый пароход. Она прошлась по комнате, небрежно оборачиваясь так, чтобы внезапно увидеть себя в зеркале и, может быть, там, в глубине, нафантазированное ею море и парус, который белеет одиноко. Чувство одиночества возникло от того, что она выскочила из ванны и прибежала сюда с одним, а здесь все заняты другим.

— А он зачем придет?

— Кто?

— Витя, студент.

Алена все еще надеялась, что соберутся свои, чтобы обсудить школьные дела.

— Ты что… не знаешь? Тебе мать не сказала? Мы сегодня рок-оперу слушаем «Иисус Христос — суперстар». Витя достал. Сейчас Сережка придет, Машка Пронина. Я тебе позвонила…

Алена покорилась обстоятельствам: Сережка придет и рок-опера… Сережка придет!

Лялька и Юрка Лютиков принесли кофе. Заявилась Машка Пронина. Алена надеялась остаться до прихода Сережки в белых джинсах, тянула время. Но Машка тоже захотела примерить. Сто двадцать рэ Машку Пронину не пугали, наоборот, она удивилась, что они стоят так дешево, и сразу посмотрела «лейбл».

— Джапан, — сказала она разочарованно.

Пришел студент Витя, молодой парень, рано полысевший со лба. С ним познакомился у комиссионки Валера Куманин. Они оба отирались там, покупая и перепродавая джинсы, пластинки, французские лифчики. Особый интерес для обоих представляли майки. Студент Витя говорил, что когда-нибудь соберет коллекцию и устроит выставку в музее изобразительных искусств. Попадались всякие: с нарисованными на груди помочами от подтяжек; с ликом Христа; с лохматой головой Демиса Русоса, греческого певца; с изображением челюстей акулы и надписью: «Сила вообще, сильные челюсти — и успех в жизни обеспечен». На некоторых майках: «Мальчики, целуйте меня скорее», «Покупайте только у Бартони», «Лучшая кукуруза в Алабаме», «Американские законы совсем не строгие». Ценился юмор надписей. «Мальчики», которые должны были «целовать скорее», шли на десятку дороже, чем «Кукуруза в Алабаме».