Белая западинка. Судьба степного орла
Шрифт:
— Так ведь с такого лежбища свалишься! —протестовали мы.
Но Попов был неумолим:
— Ничего, умнется.
Когда я в первый раз взгромоздился на свою «перину», то действительно едва не скатился. Круглая и толстая, как колбаса, «перина» на первых порах для лежания оказалась совсем не удобной, и я сказал под общий смех:
— Ничего, комфортабельно!
Попов покосился на меня с подозрением:
— А ты не ругайся понапрасну; говорю, умнется — спасибо скажешь.
Матрасы и в самом деле быстро умялись, и мы не уставали благодарить Попова за его предусмотрительность,
Нам-то жилось («комфортабельно», но больно было смотреть, как тощал и хирел наш Мухомор на мёрзлой осоке. Она стала его единственным пропитанием. К своему коню — преданной и безропотной животине — мы относились с уважением и очень тревожились за его судьбу.
Первым не выдержал Попов.
— Жалко скотину, пропадёт. Из-за нашей же глупости пропадёт, —вздыхал он, ворочаясь на своей постели.
Стали мы замечать, что самый пышный матрас в нашей хате, обладателем которого был, конечно же, Попов, начал катастрофически худеть. И однажды утром мы обнаружили, что Попов кряхтел и ворочался уже вовсе не на матрасе, а на полушубке.
— Куда же ты сенник свой подевал? — спросил я, догадываясь о случившемся.
— Куда надо, туда и подевал. Ты лежи себе, помалкивай.
Попов не отличался многословием, изъяснялся он туманно и неопределённо. Но на этот раз понять его было совсем не трудно: он скормил сено Мухомору.
В тот же день мы всей партией вытрясли свои матрасы в конюшне. Было нас человек двадцать, и получился довольно внушительный стожок несколько помятого, правда, но всё же сена.
Мухомор до тепла продержался, а мы с «комфортом» проворочались остаток зимы на полушубках.
ИМЕНИНЫ
Грибов и ягод на Колыме — вообразить невозможно.
Мне довелось продираться с вьючной лошадью по некрутому склону безымянной сопки. И в одном месте мы не по траве шли, не по ягелю, а по грибам. Под копытами лошади и под моими сапогами хрустели тугие, ядрёные белые грибы. Они могли бы украсить стол самого избалованного гурмана. И жалко было давить их, и обойти невозможно.
А ягода! В иных местах красные гроздья брусники разбросаны по ягелю с такой щедростью, что не понять, кто тут хозяин: брусника теснит ягель или ягель бедным родственником напрашивается в соседи к бруснике. Скажу только, что вместе они создавали причудливо–яркое панно из серебристо–серых, глянцевито–зелёных и багряно–холодных пятен.
А к июлю начиналась голубица — у нас её так называли, не голубикой. Целые долины чёрной нежной ягоды с дымно–сизым налётом.
Попов заставлял нас собирать грибы и ягоды. Все это он солил, мариновал, замачивал в подручной посуде и хранил до времени в натуральном холодильнике. Соорудить его в подстилавшей нашу землю вечной мерзлоте проще простого: выкопай неглубокую яму, выстели её зелёным мхом, сверху прикрой лапами кедрового стланика — и готов безотказный холодильник. На зиму соленья и маринады мы переносили в избу. В ней по углам, удалённым от железной печки, всегда держался иней.
Я не замечал на Колыме ни плесени, ни гнили. Во всяком случае наши припасы сохранялись
Рассказываю я все это вот к чему. В сентябре наступало шестидесятилетие Попова. По тайному от него, сговору мы решили справить ему таёжные именины. Спирт у нас был, сахар водился. И наладили м$>1 что-то вроде винно–ягодного завода. Производство было очень некрупных масштабов: тары оказалось маловато — нашлась одна трехлитровая банка и стеклянная четверть…
В нашей многотрудной и однообразной жизни подготовка к юбилею товарища стала длинным весёлым праздником.
Строжайше секретно мы набрали в четверть отборной брусники, а трехлитровую банку по ягодке наполнили немятой голубицей, затем в обеих посудинах обильно засыпали ягоды сахаром, для страховки залили спиртом и выставили в потаённом месте на солнцепёк.
И ведь получилось! Перебродила наша ягода на горячем северном солнце в превосходное таёжное вино.
В день своего рождения Попов решил угостить нас сибирскими пельменями. Не стану рассказывать, как мы топором секли оленье мясо, как добывали дикий чеснок для приправы, раскатывали тесто, лепили пельмени под руководством именинника. Скажу только, что очень растрогался старик, когда мы к его чудо–пельменям выставили две бутылки брусничного и голубичного вина.
Именины вышли на славу!
БЕЛАЯ ЗАПАДИНКА
Самое длинное на Колыме — зима. Самое желанное — лето. А на гранях между ними—короткие, но бурные и яркие весна и осень.
Своим чередом наступают времена года, но подкрадываются они как-то незаметно, резких переходов между ними не чувствуется. Бывало, и вода полая схлынет, а потом снова в разгар мая такая понесёт пуржина, что люди выходят расчищать трассу, машины откапывать.
В давно минувшие времена все газеты печатали однажды красивое и трогательное сообщение: «В Крыму зацветает миндаль».
Читающая публика облегчённо вздыхала:
— Слава богу! На Руси наступила весна.
Для людей средней полосы весна прилетала на грачиных крыльях:
— Грачи прилетели!
Начиналась долгая пора со своими весёлыми признаками. Февральская капель и ледяные сосульки на крышах. Мартовские ночные заморозки. Земля, парующая в апреле. Медленное набухание почек. Зелёный май с пением соловьёв и буйной пахучей сиренью.
А на Колыме мы отмечали времена года снегом:
Снег лежит — зима.
Снег сходит — весна.
Снег сошёл — лето.
Снег ложится — осень.
Наступая на зиму, лето горячим языком слизывает снег от долин к вершинам сопок: внизу давно зеленеют лиственницы, а на сопках ещё долго полощутся белые снежные флаги.
А зима, наоборот, надвигается сверху вниз: долины ещё нарядно–зеленые и вишнёво–лимонные, а она уже нахлобучивает снежные шапки на макушки гор и оттуда мечет пригоршни снега все ниже и ниже, пока не завалит сугробами всю Колыму…
С вершины сопки, в граните которой мы искали оловянный камень, я приметил белую западинку, обрамлённую широкой рамой чёрных лиственниц.