Белое вино ла Виллет
Шрифт:
Они ожидают десять лет, двадцать лет; они терпеливы, они развлекаются мелким воровством и мелкими грабежами; они ютятся в переулочках, в тупиках, на задних дворах отдаленных кварталов; в мансардах меблированных домов; в бараках крепостной зоны или в каменоломнях около Баньолэ. Приходит момент, и они выползают на свет.
Никто не зовет их; им не подают никакого сигнала. Наступление момента они чувствуют по запаху, разливающемуся в воздухе, по потрескиванию почвы. Их пора пришла. Зачем им выведывать в точности? У них нет ясно поставленной цели. Ведь есть большие роскошные витрины, есть колбасные
Что же мы сделали бы, если бы с нами не было удерживающих офицеров?
Мы взяли бы винтовки, зарядили бы их и стали бы стрелять с колена, точно прицеливаясь, как охотники, у которых есть время, и которые растягивают вкушаемое ими удовольствие.
Но мало-помалу этот смрадный поток стал замедляться и разрежаться. Теперь бежали уже в одиночку и неуверенно. Бежавшие поглядывали на нас; они озирались кругом, как будто отыскивая украдкою дыру, в которую они могли бы забиться в случае необходимости.
Потом бульвар снова опустел, и мы опять ничего не знали.
Гул Парижа был не такой, как всегда. Вокруг нас простиралась полоса безмолвия. В Париже шум обыкновенно воспринимается совсем вблизи, и это успокаивает вас.
Шум слышался издали, слишком отчетливый, слишком приподнятый и неестественный.
Спускалась ночь. Вдруг зажигаются электрические фонари. В их свете бульвар кажется более холодным и безучастным. Взгляд скользил по ледяной поверхности освещенного асфальта, и ничего не было слышно, кроме этого парящего в воздухе, оторванного от земли гула.
Вдруг драгуны, которые стояли, засунув руки в карманы, приходят в движение и быстро строятся. На каждой лошадиной спине выскакивает человек, точно пружинный паяц. Весь отряд обнажает оружие. Наш лейтенант бросается к нам:
– В ружье!
В это время гул взбухает и разрывается около нас. Из него летит в воздух целый заряд криков и выстрелов.
Бульвар вдруг испускает тяжелый вздох. Драгуны приходят в движение, строятся в два ряда и мелкою рысью направляются к площади Республики.
Только что они исчезли, как с той стороны, куда они направились, устремляется сначала десяток, затем сотня бегущих, ревущих благим матом и стреляющих из револьверов людей. Они должны были пройти сквозь строй драгун, как сквозь решето. Свет фонарей пригибал их к асфальту; от них падали огромные тени.
Но вот слышится галоп. Драгуны повернули назад; они скачут по бульвару в обратном направлении. Бегущие орут еще громче, мчатся еще быстрее, вытягиваются в линию; языки сажи, яростно изблевываемые печною трубою.
– На руку! Вперед!
Мы бросаемся в атаку. Драгуны несутся галопом с саблями наголо. Их ряды уходят вперед. За собой они оставляют чистый, пустой бульвар, вылощенный электрическим светом.
Было досадно. Для нас не оставалось никакой работы.
Даже у лейтенанта был раздраженный тон, когда он скомандовал нам:
– Стой! К ноге! Вольно!
ПРОСТАЯ ПРОГУЛКА
– То, что вы рассказали нам, меня не слишком удивляет, – сказал
– Да, – сказал другой грузчик, – при таких обстоятельствах человек совершенно меняется. Это какой-то транс или я не знаю что. Вы становитесь другим человеком.
Брудье потребовал еще бутылку.
– Я, – продолжал грузчик, – не видел первое мая 1906 года, о котором вы рассказали; я видел первое мая 1907 года.
– 1907? Ничего особенного, насколько я помню.
– Особенного не было… И все же нечто было. Вы понимаете, нельзя было повторить прошлогодний трюк. Во-первых, разогретое блюдо обыкновенно никуда не годится. И потом, нужно сознаться, мы были побиты. У главарей не было оснований гордиться оборотом, который приняло дело. Буржуа говорили: "Не так страшен черт". Не блестящий результат!
Люди умные не показывают всей своей силы. Показать ее можно лишь тогда, когда есть полная уверенность в успехе.
В 1907-м никакой шумихи! Не назначают больше великих событий, не определяют точно минуты грома небесного. Нет, потихонечку, потихонечку! Артур Мейер может быть спокоен. Не первое мая, а первое причастие.
Вы не можете себе представить более скромной программы. Понятно, несколько маленьких митингов, утром или около полудня. Темы самые обыкновенные, простая болтовня, неспособная задеть даже консьержки; соберутся добрые ребята, которые с таким же успехом могли бы собраться для игры в шары или для партии в рулетку.
А после завтрака? После завтрака будет прогулка. Что, по-вашему, должны делать честные граждане, избиратели и отцы семейств, в весенний день после полудня, когда они свободны от работы и нет дождя? Если вы поборник нравственности, вы не пошлете их в кафе или в кабаре. Они отправятся на прогулку.
Но где же совершать эту прогулку? Конечно, не в своем квартале и не у стен своего завода: это не интересно; и не по большим бульварам: там слишком много народу. Тогда где же? В Париже немало красивых местечек: взять хотя бы Елисейские Поля с их окрестностями. Там можно найти все, что нужно: деревья, лужайки, скамейки и тихие улицы, где можно беседовать спокойно, не надрывая своего голоса.
Кроме того, это будет любезностью по отношению к богачам. Они не решаются навестить нас в Менильмонтане или в Ла Виллет; вероятно, они боятся побеспокоить нас. Так рискнем сделать первый шаг! Мы приходим к ним, беседуем: "Ну как, приятели? Вы не плохо устроились. Есть еще порох! Жить можно!" Вы видите, это сразу сближает; завязываются дружеские отношения. Свобода, равенство, братство.
Вот каким образом я оказался в два часа на площади Согласия, у начала авеню Елисейских Полей. Я был с двумя приятелями, Биреттом и Дежеларом. В рабочих костюмах. Для первого визита мы не хотели поражать. Мы пришли запросто, в каскетке и блузе.