Белоснежка

Бродская Дина Леонтьевна

— Вот и нам елочка! — обрадовалась Аришка, подобрав ветку.

Дома подруги поставили ветку в бутылку с водой и начали ее украшать. У Ксеньки давно уже были припрятаны конфетные бумажки. Она нарезала маленькими кусочками черный хлеб и завернула каждый кусочек в бумажку на манер конфеты. „Конфеты“ обвязали ниточками и повесили на елку. Еще на елку повесили две медные пуговицы и фигурки, вырезанные из газеты.

Нацепив на верхушку елки ленту из своей косы, Ксенька вздохнула:

— А вдруг сегодня отец вернется?..

— Очень

просто… К празднику могут выпустить.

— Хорошо бы свечек еще на елку достать.

— Я принесу. У нас дома длинная свечка лежит, с пол-аршина, не меньше. Ей-богу! Кусочек отрежем, мамка и не заметит.

Вечером, когда Ксенька с матерью уже собирались ложиться спать, в дверь постучали. Настасья набросила на плечи платок, отворила дверь и отступила.

— Егор Петрович! Выпустили…

— Выпустили, Настя.

Егор Петрович сел на сундук.

— А наш как? — спросила Настасья.

— Кланяться велел.

— А когда ж выпустят-то?

— Да, видишь, какое дело получилось… — начал Егор Петрович и покосился на Ксеньку.

Она сидела на кровати, уже наполовину раздетая, и, подавшись вперед, не сводила с него глаз.

— Да видишь ли, какое дело получилось… Привели нас двенадцатого числа утром на допрос. Меня, Ведеркина и Павла. Мы все в одной камере сидели. Сперва вызвали Ведеркина. С час его манежили, вышел он оттуда красный, сам на себя не похож. Потом меня позвали. Вижу, сидит за столом офицер. Молодой, а, видно, прожженный. Седые виски и один ус седой.

„Тот самый, что к нам приходил“, подумала Ксенька.

— Сидит офицер за столом, чай прихлебывает. Начал меня допрашивать. Говорит любезно, ласково, а сам всё к одному клонит: где листовки печатали да кто их нам дал? „Ах ты, подлец! — думаю. — Я ведь тоже воробей стреляный“. Прикинулся дурачком, — ничего, мол, ваше благородие, не знаю. Бился он со мной часа полтора. Наконец, вижу, стал когти выпускать. Как заорет: „Не притворяйся, старый сыч! Ведеркин мне всё рассказал“. — „Чего ж, — говорю, — меня спрашивать, раз вы всё сами знаете“. Тут он видит, что я его вранье раскусил, — приказал меня увести, позвал вашего Павла…

— Господи Исусе!.. — всплеснула руками Настасья, а Ксенька охнула.

— Ждали мы с Ведеркиным Павла до поздней ночи. Так и не пришел. Через три дня перевели к нам в камеру из тюремной больницы рабочего, железнодорожника. От него-то мы и узнали, что случилось. А случилось вот что: допрашивал Павла этот чорт разноусый часа два. Подконец понял, что коса на камень нашла. Разъярился, схватил стакан с недопитым чаем и плеснул Павлу в лицо. Тот на него бросился, душить офицера стал. Вбежала стража, свалили Павла и так его отделали, что в тюремную больницу нести пришлось. Два ребра сломали…

Настасья заплакала. Ксенька заревела за ней.

— Да чего вы?! Ведь не помер, жив. Поправится Павел, не плачьте…

* * *

В сочельник вечером мать послала Ксеньку за постным маслом.

Аришка

увязалась за подругой. Девочки медленно шли по улице.

— Ксень! Что ж теперь с дядей Павлом будет? Неужто не выпустят?

— Может, и выпустят, да только какой он работник… — У тяти, верно, чахотка будет, раз ему два ребра сломали… Вот проклятые! Теперь он работать, как раньше, не сможет. Придется и мне на фабрику пойти…

Подруги остановились у мануфактурной лавки Хрусталева. Над дверью было растянуто большое полотнище с крупной надписью: „Дешевая распродажа остатков. Огромный выбор ситца, миткаля и сатина для рождественских подарков“.

— Пойдем посмотрим, — сказала Аришка.

В лавке было душно, пахло новым ситцем. У прилавков толпились покупатели.

Приказчики, одуревшие от духоты и усталости, еле успевали отмерять ситец.

Они походили на фокусников, — так быстро и ловко мелькали у них в руках железные аршины. Яркие штуки ситца и сатина точно сами собой развертывались перед покупателем. Лязгали ножницы, трещал разрываемый материал, в воздухе стоял гул голосов.

— Мне вон того глазастенького!

— А мне кубового три аршина!

— Дяденька, отмерь сатинчику на рубашку!

Подруги, потолкавшись у одного прилавка, перешли к другому. Здесь было особенно тесно, потому что в углу прилавка один из приказчиков продавал по пять копеек за аршин бракованный ситец. Больше всего покупали ярко-голубой, в пышных малиновых розах.

— Вот ситчик! Глаз не отвести. Платье б такое… — сказала Аришка.

Приказчик внезапно застыл с растопыренным в руках куском ситца и, глядя поверх баб, заулыбался и закланялся кому-то.

Бабы расступились.

Ксенька с Аришкой оглянулись.

К прилавку подходил стройный офицер в светлосерой шинели. На его розовом свежевыбритом лице бросались в глаза пушистые усы — один темный, другой совсем седой. Рядом с ним шла девочка в белой меховой шубке и горностаевой шапочке — та самая, которую Ксенька с Аришкой называли Белоснежкой, та самая, которую они ожидали часами у белого особняка.

— А ну-ка, любезный, подбери-ка чего-нибудь потемней… — сказал офицер.

— Нам для бабушки, — прервала его девочка.

Приказчик опрометью бросился к полкам.

Ксенька с Аришкой попятились от прилавка. Аришка нечаянно задела рукавом девочку.

Та отодвинулась, брезгливо пожала плечом и капризно сказала:

— Папа, тут толкаются…

Ксенька с Аришкой переглянулись и выбежали из лавки. Всю дорогу они молчали. Около дома Аришка вдруг разревелась.

— Аришка, дура, ты чего?

— Зубы болят, — всхлипнула Аришка.

В темноте Ксенька не видела, как от обиды и злости горят Аришкины щеки.