Беловодье
Шрифт:
А жрать так хочется! В ушах звенит, когда быстро повернешь головой, и под сердцем так сосет, что, кажется, кто-то все внутренности тискает горячими крепкими пальцами. Ох, попросить бы у Варварушки калачик. Он вспомнил о Карип, и вдруг ему стало так жалко ее, эту старую, больную бабу, что под сердцем засосало и задергало еще больней. Не надо было бить ее. Голодная она. Он недавно ел у свата брюшину, а она, кроме чая, ничего не ела. Надо принести ей калач, целый калач. Да что калач? Надо… Он не решался подумать… Надо идти к Василию, проситься.
— Пойду,
Решение выплыло откуда-то извне, охватило его, и даже кровь бросилась в голову от одной мысли, что опять можно быть сытым и Карип не будет ругаться и плакать от голода.
Иса повернул было назад, чтобы обрадовать ее, поговорить и посоветоваться. Но сейчас же другая мысль толкнула его с силой вперед. А что, если Василий вот именно сейчас уже нанимает кого-нибудь? Теперь у него много дела в народу нужно много. Что, если он уже нанял всех? Иса прибавил шагу.
— Ах, успеть бы! Только бы успеть!
Дом Василия Матвеича еще издали выделялся своим странным видом среди прочих. По обширному двору с трех сторон тянулись скирды сена такой высоты, что дом перед ними казался маленьким и низким. Тут были сотни стогов. Так спокойнее: из-под строгого караула не украсть ни клочка.
Когда Иса вошел в открытые ворота, он не узнал двора. Двор, огороженный скирдами, был похож на шумный ярмарочный ряд. Верховые лошади стояли одна к одной во всю длину забора. Посреди двора теснились сани. А у амбаров и скирд шумело до сотни человек. Тут были и киргизы, и русские. Всех их согнал сюда голод. Кто стоял у весов, где Кутайбергенька развешивал сено, кто метал со скирдов на воза, кто тащил к амбарам кожу. Василий Матвеич с недовольным видом принимал с крыльца овчины, успевая взглядывать и на стрелку весов, и туда, где сено брали возом. С ним ругался какой-то незнакомый казак.
— Ну, ну! — говорил Василий Матвеич: — Не нравится — отваливай.
Казак посмотрел на него, скрипнул зубами и повернул к воротам.
— Живодер! — крикнул он с дороги: — Среди бела дня дерет! Па-адлец!
Василий Матвеич только усмехнулся в воротник бешмета:
— Завтра придет да на пятачок дороже заплатит.
Иса подошел к крыльцу.
— Здравствуй, Василий!
— Ну, ладно. Чего ты, Исишка? Кожи? Не принимаю больше. Надо эти прибрать.
— Нет, я так.
— А тогда не мешай. Шляются только. Того и гляди, уворуют еще что-нибудь.
Горько стало Исе, до злости горько. Сколько лет жил на этом дворе, что хотел, то и делал, а теперь его гонят, как вора. Кутайбергень теперь хозяйничает. Вон кричит как! А с весами обращаться не умеет. Разве так надо накладывать? Но он смолчал.
Долго сидел он в сторонке, на нижней приступке, наконец, насмелился и подошел вплотную.
— Василий!
— Ну? Опять? Говорят тебе: некогда.
— Василий, возьми меня в работники.
Василий Матвеич прищурился, и нельзя было понять, засмеется
— А, Василий! Возьми.
— Ппа-а-шшел-ка ты к язве! Вот что.
— Василий! Даром буду…
— Тут делов выше глаз, а он вон с чем.
— Даром буду жить…
— Отвяжись!
— Без бабы буду, один… Корми, чем хочешь.
— Да что ты ко мне привязался? Тыкану вот как с крыльца-то!
— Василий!
— Теперь так «возьми», а как летом кланялся тебе, собаке, так ты что мне сказал? Ступай теперь к Михею. Он возьмет тебя.
— Что ты, Василий?! Какой человек Михей? Он сам к тебе в работники пойдет.
— Иди, иди, не разговаривай.
— Пожалиста возьми, Василий, — уже хныкал Иса. Лицо у него сморщилось, а трясущиеся губы никак не сходились, словно он собирался что-то крикнуть.
— Одного возьми… Бабы не надо.
Василий Матвеич уже не обращал внимания.
— А, Василий! Глупый был, ушел. Голодом теперь… Киргизский человек всегда был глупый. Русский умный.
— Ну-ка, посторонись, — оттолкнул его кто-то из русских. — Ишь ведь как его забрало. Прилип и шабаш.
— Сам ушел весной, — развел руками хозяин. — Заладил одно: «кочевать да кочевать», ну вот и укочевался. К моему же крыльцу и прикочевал.
— Верно, верно! — радостно согласился Иса. — Мимо тебя не пройдешь. Без тебя куда? Не возьмешь — пропаду, как скотина.
— А мало вам еще, собакам, достается. Не этак надо. Плутни у вас много, вот бог-то и посылает. Он видит. Его не проведешь.
— Верно, верно. Худой киргиз стал. Бог стал. Бог не любит больше.
— Ну, рассказывай теперь. Ты тоже хорош. В каждом глазу по три кобылки скачет. Мошенник первеющий, можно сказать. Долгу все еще не отдал. Вот к мировому скоро буду подавать. Только потому в держал, что у скота был хорош. А теперь не возьму. Обидел ты меня. И надо мне такого человека, да не возьму.
— Василий!
— Нет!
Оба замолчали. Продажа шла своим порядком.
И когда уже не было никакой надежды, когда Иса уже против воли начинал думать о том, что хорошо бы сходить к Михею, выпросить немного спичек, да и подпалить всю эту груду сена, Василий Матвеич обернулся, посмотрел на него и сказал презрительно:
— Укочевался! Дурак! Научился теперь, как кочуют? Это тебе хорошо. В другой раз не захочешь… Ну-ка, захвати на кухне хомуты да марш на пригон. Начинай там чистить.
Исишка даже не нашелся, что сказать. Вскочил, поскользнулся, взмахнул руками и побежал. Кругом захохотали. Но Василий Матвеич сейчас же окликнул его:
— Ты! Исишка! А с долгом как? За тобой там тринадцать с полтиной.
— Ой-бай, Василий! Пошто так? Шесть с полтиной там.
— Вот, вот! Так в знал. В глазах собака, плутует. Прямо в глазах. Убирайся!
— Ой, Василий!
— Айда!
— Ой, Василий! Я забыл. У тебя кагаз. Кагаз не обманет.
— То-то! Весь до самого нутра исплутовался.