Белые и черные
Шрифт:
Стройные голоса певчих заунывно запели, видимо стараясь не поднимать верхние ноты. Чередной архимандрит с большим тактом, величественно произносил возгласы и кадил. Первые ряды присутствовавших усердно клали поклоны; задние ряды тонули в дыму фимиама. Старшая цесаревна тихо плакала, поминутно прикладывая к опухшим глазам смоченный платок. Запели «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею» – вдруг государыня, взглянув случайно на стену, куда поместили портрет усопшего, вскрикнула и повалилась без чувств.
Если бы ловко не подхватили, ее
Начались толки расходившихся. Несколько дам наперерыв заговорили одно, что будто бы каждая из них следила за изменившимся лицом монархини и что, раньше обморока, они уже ожидали его. В числе говоривших это усерднее других была Авдотья Ивановна Чернышева. Не ограничиваясь замечанием, она остановила двигавшуюся к выходу княгиню Голицыну, приближенную, но не влиятельную потешательницу.
– Ты бы хоша, Наталья Петровна, матушка, вздогадалась да разговорила бы, что ль, ее, нашу мать, чтоб она поменьше убивалась теперь, без пути… Попомнить ей надо о дочерях, да и о внучатах… Поднять… пристроить, утешить да обласкать… некому сирот, окромя ее, голубушки… Тоску-кручину на время хоша благоволила бы отложить! Долг велит так, хоша и тяжело, да…
– Ништо, ништо, сударыня, тебе петь-от так распрекрасно… – отговаривалась умная старуха от опасного предложения. – Так вот и послушает она меня… Сунься-ка попробуй сама, коли так ловка… чем нас подсовывать… Стареньки уж мы на посмех поднимать.
– Ничего, родная, не один зато червончик перепадет! – язвительно кольнула шутиху Авдотья Ивановна.
– Тебе бы, генеральша, и подлинно сподручнее утешать государыню, – не без едкости отрезал вдруг Андрей Иванович, протискавшись до говоривших и вмешиваясь в речь их, – уж кому ближе теперь приняться утешать матушку государыню, как не вашей милости?
– Шутник ты большой, Андрей Иваныч! – нашлась уколотая, засмеявшись, конечно, она очень хорошо поняла, почему вмешался Ушаков.
– Ловкая баба и ты, что говорить, – ответил, не оставшись в долгу, разыскиватель.
II. Случайный человек
Ее величество в опочивальне своей не скоро приведена была в чувство.
Еще слабым, блуждающим взором окинув окружающих женщин, государыня спросила:
– Нет здесь Алексей Васильевича?
Побежали искать усердного кабинет-секретаря, но, скоро воротясь, донесли, что он только что уехал.
– Не прикажете ли послать?
– Пожалуй, – сказала медленно государыня, как бы соображая, но потом махнула рукой с неудовольствием.
В это время пришли цесаревны, дочери ее величества: грустная Анна Петровна и беззаботная, веселая как день Елизавета Петровна.
Старшая цесаревна села подле постели и продолжала молча утирать слезы.
Елизавета Петровна села на постель и, целуя мать, защебетала, как ласточка, спрашивая нежно:
– Что с тобой,
– Ничего… Теперь лучше, – ответила неохотно государыня, но, взглянув в веселые глаза дочери, сама оживилась и приподнялась с пуховика на локоть.
Цесаревна Елизавета Петровна принялась еще живее тормошить и целовать мать, как видно принимавшую ласки своей любимицы не только без гнева, но с удовольствием. Живая девушка знала хорошо, чем развеселить и утешить родную. Целуя, она настойчиво спрашивала государыню:
– Да ты, мама, скажи мне вправду: отчего это тебе дурно-то сделалось?
– Нездоровилось мне еще с утра.
– Так ты бы не ходила туда, в эту скучную залу, где ты всегда плачешь.
– Ведь там отец… Нельзя… Что подумают?!
– Меня бы позвала, коли нездоровилось, я бы за тебя пришла туда и всем сказала бы громко, что ты, мамочка, лежишь и не можешь выйти в залу.
– Да ведь прошло!.. Что ж теперь толковать?
– А то толковать, чтобы с тобой, мамаша, опять чего не случилось… Говорили все… и Авдотья Ивановна, и княгиня, и Брюсша, что ты должна беречь свое здоровье… не расстраиваться… Для нас жить, слышишь, мама, для нас! Папы нет… Ты нам должна заменить его. Береги же себя!
– Беречь себя одна статья… Дело – другая… Мне нельзя остановить дел. Нельзя не думать о них. Хоть бы и для вас, и… за вас…
– Тебе есть кому приказать делать дела.
– Не всегда… Да и кому прикажешь?
– Как – кому? И как это – не всегда? Кто бы мог тебя ослушаться? – с жаром вскрикнула бойкая, живая цесаревна.
– Не об ослушании я говорю. Ослушанья не может быть, а задержка может быть; и когда потребуешь – не найдут тех, кого нужно… Говорю я тебе, и еще повторяю.
– Скажи же, мамаша, кого нужно тебе: я сама пошлю.
– А если нет – ну что же ты сделаешь? Я посылала… Сказали: ушел… нет и негде взять, нельзя человеку торчать здесь. Был недавно, когда понадобилось, глядишь – нет.
– Нет одного – другие могут быть, прикажи другим!
– Спорщица ты, Лиза, – больше ничего. Крикунья… Нельзя так настаивать. Нужно делать все тише, мягче обращаться к людям, особенно к таким, которых уважаешь.
– Ну конечно, мамаша. Не суди только обо мне, что будто я не больше как крикунья. Я понимаю, что нужно взыскивать с разбором. Однако… Если дело так тебя беспокоит и нет одного слуги, поручи другому.
– Заметь, моя милая, что окружающие нас в мнении нашем значат не одно и то же. Одному можно доверить больше, другому меньше. И прежде чем заставлять делать, нужно испытать человека, годен ли? А как подумаешь об этом, да и раздумаешься: лучше ли выйдет перемена? Задашь себе такой вопрос – иное и отложишь. И подождешь. Особенно если является желание сделать… хорошее… Терпение подскажет и лучше… как сделать.
– Терпение, мамаша, однако, может оказаться промедлением. Хорошо, как можно подождать, а как нельзя… Тогда – мой совет – лучше приказывай, чтобы сделали.