Белые одежды. Не хлебом единым
Шрифт:
– А почему вы бросили курить? А-а?
Она все время тормошила его: потянет за локоть и оттолкнет. И можно было насладиться прекрасными мгновениями. Но слишком свежо помнился вечер у поэта. «Господи! – думал Федор Иванович. – Пусть ходит куда угодно. Сдаюсь! Только улыбалась бы и тормошила меня вот так!»
– Почему вы бросили курить? – настаивала она, дергая его за локоть.
– Это моя тайна. Выходите за меня замуж, тогда скажу – почему. А до тех пор не скажу.
– Ишь какой! А я не выйду, пока не скажете. Не могу же я кота в мешке…
– Это
Мгновенно они договорились встретиться вечером. Когда стемнело, они нашли друг друга в парке на Второй Продольной аллее. Елена Владимировна сама, сжавшись, словно озябнув, скользнула под его локоть, их руки нашли свои места, и они быстро зашагали в ногу – в самую темень, уже не спотыкаясь.
Они долго шли молча и иногда крепко охватывали друг друга, словно убеждаясь, что наконец они нашли то, что долго не могли найти.
Потом Елена Владимировна вдруг спросила:
– Почему скрывались целую неделю? Почему даже не позвонили?
– Видите ли… Я вас… Я к вам очень привязан. Вы мне кажетесь такой необыкновенной… Если бы вы знали, как сейчас, когда я вам это говорю, как сейчас меня тянет изнутри тоска…
– А почему же не позвонили?
– Вот, дайте досказать. Вы запомнили все, что я вам сказал сейчас?
– Ну говорите, говорите.
– Так вот. Я заметил, что у вас что-то… Вы мне уже давно ужасно врете. И не заботитесь, чтоб было безболезненно…
Она как будто смутилась чуть-чуть.
– И не звоните. Ведь и вы не звоните! И мне кажется, что вы хотите, чтобы я нашел в себе силы… чтобы я сам нашел путь и отошел… Самой оттолкнуть меня – это меня унизит. Вы умная, этого не хотите допустить – и подстраиваете так, чтобы я ушел сам. Ну, я понял вас и помог вам…
– Вы очень ревнивы…
– Да, Леночка, да! Прямо умираю. Схожу с ума, и начинается прямо какой-то бред.
– Я заметила. Тяжело вам?
– Ох, Леночка. Я петушился перед вами сейчас. А найдутся ли силы…
– Не знаю, что с вами делать. Видно, все-таки да… Придется мне выходить за вас замуж. Когда открою все, вы поймете и все мне простите. Даже нечего будет прощать.
– Леночка, даже если будет что прощать… Я до такой степени попался… Для меня нет никаких путей отхода назад.
– Значит, бросить курить легче?
– Бросить курить – это пустяки.
– Но вы мне еще ни разу не сказали… это слово.
– Разве? По-моему, я его много раз кричал вам.
– Да-а-а? В общем, да, мне казалось иногда, что вы говорите…
– Прямые слова – это же не для выражения… этой вот… вещи. У нее свои слова. Эта вещь, если настоящая, любит тайну, темноту и иносказание. Когда идут по улице в обнимку – там этого нет. Или когда он при всех берет ее за холку и ведет…
– Вот и я так считаю. Все боялась. Думаю: если он меня посмеет когда-нибудь… за холку… Это будет все. Видите, как у нас с вами…
Они умолкли и долго медленно шли – в полной темноте.
– Как
Он хотел ответить и не смог: вроде как слезы собрались выступить, и он почувствовал, что голос его выдаст. Хотел поцеловать ее, но сил хватило только приложиться щекой к ее виску.
– Как хорошо! Вы теперь боитесь после того… После табака. – Она тихонько засмеялась. – Ничего, это хорошо. Вы – серьезный. И я тоже. У нас все будет серьезно.
Его голову охватили во тьме маленькие шершавые пальцы земледельца, и на все его лицо посыпалось множество легких, живых и горячих прикосновений.
– Ну как? – спросила она, переводя дыхание. – Помирились со мной?
– Ничего не понимаю, – шепнул он.
Бывает в любви зенит. И ночь зенита. И большей частью мы в лицо эту ночь не узнаём, она захватывает нас врасплох, и мы бываем не готовы к тому, чтобы принять ее всю в себя, рассмотреть и запомнить навсегда все ее мгновения. Сохранить в себе все, что можно. И потом она живет – уже в грустных воспоминаниях об упущенном, не увиденном, не оцененном…
В полночь, проводив Елену Владимировну до ее двери, Федор Иванович шел домой неверным шагом, как после легкой выпивки. Он еще не открыл для себя этого явления – зенит любви. Он об этой ночи еще вспомнит и будет отчаянно бить себя кулаком по голове. Но уже сейчас тихо надвигалась пора грустных воспоминаний. Пора, которая будет длиться всю жизнь.
«Почему я не кричал ей о том, что люблю? – уже отчаянно корил он себя. – Почему выдумал какую-то теорию о запретных словах? Теоретик! Почему послушно пошел провожать, почему не удержал до утра в парке? Почему водил все по темным местам – так и не увидел ее глаз, когда она произносила: „Можно я буду называть вас Федор Иванович?“ Даже не верится – она ведь сказала: „Эти звуки я полюбила…“»
В эту ночь у Федора Ивановича было еще две встречи. Первая – по телефону. Он пришел домой и, не гася света, растянулся на койке. Протянул руку к папиросам и отдернул. Минут через двадцать его оглушил телефон странным, пронзительным ночным звонком.
– Это ты? – Кондаков нервно хрипел и дышал почти рядом. – Уже пришел, темнила? Так скоро?
– А что?
– Я видел тебя с твоей дамой. Ты знай: если затаскиваешь даму в темный уголок, там обязательно стою я.
– Ошибаешься. Это была сослуживица. Поздно засиделись на работе, и я проводил ее.
– Не разочаровывай меня. А в темном уголке с кем был?
– Мы шли без остановок. Прямо к ее дому.
– Разве в ее доме нет уголков?
«Слава богу, что не затащил, – подумал Федор Иванович. – Он все спрашивает неспроста. Ловит».