Белые одежды

Дудинцев Владимир Дмитриевич

Киценко размышлял.

— Как вы насчет того, чтоб послезавтра? — спросил он, пошелестев бумагами.

— Лучше завтра. Я ведь проездом, — сказал Федор Иванович.

— Что ж… Сейча-ас посмотрим… Ну, давайте завтра. В двенадцать. Устраивает?

И назавтра, вымыв голову и с помощью ножниц слегка осадив небритость на щеках и подбородке, надев светлые брюки и тонкую сорочку в мелко-моросящую коричневую клеточку, подобранный и строгий, он явился к старинному дому на Кузнецком мосту, к двери, около которой на стене чернела стеклянная дощечка с золотыми буквами — «Бюро пропусков». Место было опасное, причины, по которым он решил показаться

здесь, самому были неясны. Поэтому он пришел часа на полтора раньше — чтобы осмотреться. Сначала он, будто прогуливаясь, прошел мимо стеклянной дощечки и, бегло глянув в дверь, открытую по случаю начинающейся июльской жары, увидел там, во мраке, у стены неподвижные человеческие фигуры, сидящие в ряд. Он спустился по Кузнецкому мосту, перешел на другую сторону, не спеша побрел обратно, опять пересек улицу. На этот раз он вошел в дверь и сел у стены на свободный стул. Это было обыкновенное бюро пропусков, только потолки ниже и все помещение теснее, чем в шестьдесят втором доме, где он когда-то бывал. Несколько окошек с дверцами, а в дальней стене — две двери. То в ту, то в другую время от времени входили молчаливые люди из тех, кто сидел у стен. Такие же люди молча выходили оттуда и уже не садились, а прямо шагали к выходу, сквозь полумрак, и исчезали за открытой на улицу дверью, как в светло пылающей топке.

Посмотрев на всю эту таинственную жизнь, Федор Иванович повел бровью, встал и быстро вышел на яркую улицу. Надо было хорошенько подумать. Повернулся и чуть не налетел на Кешу Кондакова. Тот уставился, медленно узнавая.

— Ты жив!.. — Кеша протянул к нему руки, которые сразу приковали внимание своей хилостью. И на лице его было нездоровье, как будто он вышел из больницы. Рыжеватые волосы его, хоть и поднялись, все еще хранили печать лагерной стрижки. Лицо обросло, начало погружаться в рыжий мех. Формирующие ножницы и бритва еще не сделали из этого меха картинку, которой когда-то было лицо Кеши.

— Жив ли я? — спросил Федор Иванович, рассматривая его. — А что?

— Когда тебя выпустили?

— Я не сидел.

Из коротких рукавов Кешиного желтого балахончика свисали исхудалые, постаревшие белые руки… Федор Иванович не мог отвести от них взгляда.

— Как это ты не сидел? Тебя же арестовали!

— Только собирались. Я сбежал. А ты что тут?..

— Сбежа-а-ал?.. — Помолчав недоверчиво, Кеша спохватился. — Познакомься, моя жена. Деточка, пожми руку дяде. Хороший дядя.

И сразу послушно подошла державшаяся в стороне, худенькая, веснушчатая, лет восемнадцати. Можно было бы сказать и тоненькая, но талии у нее не было. Задевало душу странное строение тела, угловатость движений и готовность к послушанию. У нее была сумочка на длинном ремне через плечо, и она, поддев худые пальцы под этот ремень, качнулась было на одной ноге, играя перед двумя мужчинами. Но тут же, перехватив строгий взгляд поэта, замерла и застенчиво полуотвернула лицо.

— Света, — представилась она, подавая свою красноватую птичью лапку, и быстро стрельнула взглядом на нового знакомого.

Федор Иванович любезно ей улыбнулся и шагнул назад, чтобы ей было удобнее стоять с ними. И сказал ей что-то общее, чего и сам не понял.

— Детка… — вмешался Кеша. — Мы давно не виделись с дядей. Дай нам с дядей поговорить.

Поспешный шаг, второй — и она оказалась на краю тротуара. Соединив пальцы на затылке, откинув худые локти назад, прогнулась и, раскачивая сумочку, медленно пошла, подставив солнцу закрытые глаза.

— Обрати

внимание, — Кеша приблизился с волосатой ухмылкой. — Взгляни! Ух-х, какая дрянь! Чувствует, что мы смотрим!

Он уже ревновал!

— Так ты с нею в законе? — спросил Федор Иванович. — Это правда?

— Не веришь?

— Так ведь у тебя же есть…

— Пророк разрешает двенадцать жен.

— Только правоверным.

— А что, правоверные не люди?

— Ладно, без шуток. Ты женился на ней?

— Так я ж тебе это и долблю! Женился. Женился! Еще, хочешь, крикну? Женился!! И прописан у нее. На Таганке… — и, понизив голос, Кеша радостно сообщил: — Уже беременна!

— А Ольга Сергеевна?

— Посуди сам, зачем мне туда? Мальчишка подрос, он уже знает все о гибели отца. А что такое я? Какая у меня роль?

Кеша во все минуты жизни был прав.

— Но раньше… Раньше ты, Кеша, так вопрос не ставил. Под таким углом…

— Угол меняется. Колесо жизни не стоит… увязаться ему вслед. Но на этот раз не увидев его, заперся.

— От перестановки слагаемых сумма не меняется. Поеду на днях разводиться.

— Ты же ревновал! Кровать мне навязывал. Скрепки…

— В одну реку дважды не войдешь.

— Уже не страдаешь?

— Как можно не страдать. Они такие сволочи… Страдаю, Федя. Только от другой. Вон… позирует.

— А у той нос теперь остроган с трех сторон?

— Это не от меня зависит.

— По-моему, ты сюда? — Федор Иванович кивнул на открытую дверь.

— Как и ты…

— А тебе зачем?

— Я разве не сказал? Людей же выпускают, закрывают дела…

— Твое еще не закрыто?

— Не мое. Что — мое… Свешникова…

— Ка-а-ак! Он что — сидит?

— О нем ничего не знаю. Может, и лежит.

Оба умолкли.

— Он же биологов ваших всех предупредил, — потемнев, сказал Кондаков. — Разве ты не в курсе? Ах, да, ты не можешь знать… И не только биологов. Жаль, конечно. Зря попал…

— Не зря, Кеша. У него была миссия. Он был великий человек. Даже того, что известно мне… И того хватит.

— Да, да… — Кондаков, еще больше потемнев, стал смотреть в сторону. — Мне больше известно, чем тебе…

— Что?

— В общем, я с себя не снимаю… Он меня… Меня же замели за то стихотворение, про портрет. Генералиссимус, оказывается, не понимал шуток. В одном экземпляре было, черновичок. Его и нашли при обыске. Ну вот. Тут я сразу и загремел. И вдруг меня вызывают. К Михаилу Порфирьевичу. И он при мне эту бумажку сжег. Поднял, чтоб мне видно было, зажигалку чирк. И молча держал, пока до пальцев не дошло. Умел пожалеть поэта. На этом и попал…

— Кто-то продал его.

— Я, Федька, я. Суди, как хочешь. Черт меня потянул за язык. Я же трепло. Никогда мне секретов не доверяй. Как Свешников меня отпустил, я вернулся в камеру и тут же все рассказал ребятам…

Федор Иванович сурово молчал.

— Я ж тебе говорю: суди, как хочешь. Виноват. А сейчас вот третий раз по его делу вызвали. Я так понимаю, Федя, его реабилитировать хотят.

— Поздновато спохватились, — заметил Федор Иванович.

— У нас тогда была очная ставка. Я все выложил, как было. А он и не отрицал, признал все. Деваться же некуда, он и давай рубить генералу правду-матку. Сказал: «Что ты, Коля, нам с ним тут шьешь, так это все че-пу-ха! Стыдно даже слушать. Почему сжег? Ужели и это не понимаешь? Да потому что тебя, Николай, хорошо знаю!» Где он сейчас?.. Разве скажут? Я пробовал подъехать. Молчат…