Белые волки Перуна
Шрифт:
– Пусти негодный, - завопила Милава.
– А зачем топила?
– насмешливо спросил Ладомир.
– Я не топила, а играла.
Ладомир ей не поверил, но и спорить не стал, а просто выволок коварную боярыню на берег и уложил на песок. Всё-таки понять этих жёнок трудно-то топила, не утопила, а то вдруг приласкала так, что кровь Ладомирова прямо-таки заиграла в жилах.
Никто не учил Ладомира любить женщин, а вот подишь ты, в первый раз и не оплошал. Но уж больно жадна оказалась Милава до мужских ласк, а от её шёпота и стона у Ладомира голова шла кругом.
Потом они отдохнули немного, глядя на звёзды и очумевшую во чужом хмелю луну. Ладомир век бы так лежал, прижавшись к Милавиному боку. А что ещё человеку в этом мире надо? Наверное, чтобы звёзды не торопились гаснуть, и не спешила загораться
Похоже, он задремал под ласковое журчание воды, но руку Милавы не выпустил из своей руки. Да она и не рвалась, честно отслужив Ладомиру и не один раз под завидущим взглядом ночного светила.
Только когда луч солнца чиркнул по воде, Милава подхватилась на ноги. Ладомир тоже поднялся и огляделся вокруг. От усадьбы боярина Збыслава остались одни головешки, от которых поднимался к небу едкий дымок. А подувший под утра ветерок донёс до реки противный запах паленого мяса.
– Жалко, если кони погорели, - вздохнул Ладомир.
– Я коней люблю.
– А людей? – вспыхнула Милава. – Людей любишь?
– Тех, которые жёнки, люблю. А всех остальных - не очень.
Милава сердито фыркнула, натягивая на подрагивающее от утренней прохлады тело драную рубаху. Без этой рванины она смотрелась лучше, но не станешь же нагишом по белу свету бегать. Ладомир и сам потянулся к одежде, поёживаясь от утренней свежести. Наряд у него конечно не боярский, но сапоги в самый раз. Червлёные сапоги, в таких и князю выйти не зазорно.
– Хочешь, сарафан подарю?
– прищурился Ладомир на Милаву.
Та в ответ только обречённо махнула рукой, уныло разглядывая свой подранный в клочья наряд. Ладомир, однако, не шутил и, к немалому удивлению Милавы, действительно вынул из сумы сарафан. А следом ещё и ендову, заблестевшую на солнце серебряными боками.
– Вор ты всё-таки, Ладомир, - возмутилась Милава, принимая подарок.
– Зачем чужое брал?
– Так всё одно сгорело бы, - пожал плечами Ладомир.
– Я рубаху искал, да не попалась рубаха, а с мертвяков снимать боязно.
– Отвезёшь меня в Новгород - получишь рубаху.
Ладомир даже на ноги подхватился от таких слов:
– Ещё чего. Со мной поедешь, в гонтище места хватит.
– Ты же обещал меня отпустить, - губы Милавы дрогнули от обиды.
И надо признать, что обиделась боярыня не зря. Действительно Ладомир обещал ей свободу, да потом передумал. Не целовала бы, не шептала бы ласковых слов, может, и отпустил. А теперь нет, с какой стати.
– Не отпущу, - твёрдо сказал Ладомир.
– А будешь брыкаться - свяжу.
Женщина насупилась, но ничего не сказала, похоже смирилась со своей новой долей. Да и чем Ладомир ей не пара, скажите на милость. Не хуже он боярина Збыслслава, во всяком случае, хотя богатой усадьбы у Белого Волка пока нет. Да и какой прок в той усадьбе - Перун пыхнул гневом, и её нет.
Коня Ладомир нашёл почти на самом пепелище. Хорош был конь: вороной, как из одного куска кованый. К головёшкам вороной не шёл - жара боялся, но и прочь не уходил - ждал хозяина. Объезженный был конь и в руки сразу дался к радости Ладомира.
Вот ухватил, так ухватил! Что там ендова и сапоги - вернётся в гонтище на вороном коне да с женой, небось, все Бирючевы Волки враз прикусят языки.
– Тебе сколько лет, Ладомир?
– спросила Милава, без споров подсаживаясь на коня.
– Семнадцать минуло, а может и того больше, кто их считал.
– Молод ты ещё.
– Сколько есть все мои, - беззаботно тряхнул кудрями отрок.
И зря он так расслабился. Милава вдруг пригнулась, ухватила Ладомира за ногу и сбросила на землю со спины вороного коня. А Ладомир так знатно к той земле приложился, что не только голос, но и дыхание не сразу к нему вернулось. Зевал только беззвучно ртом, ошалело глядя вслед удаляющемуся вороному.
– Нельзя никому доверять поводья, несмышлёныш, - донёсся до него насмешливый голос Милавы. – а то весь свой век в грязи проваляешься.
Так и остался лежать Ладомир дурак дураком - ни коня, ни женщины. Ноги-то у Белого Волка резвые, но у коня они ещё резвее. И поводья никому доверять нельзя, и с жёнками следует всегда быть настороже. Про это ему ещё Бакуня говорил, хитро посмеиваясь, а он пропустил советы бывалого человека мимо ушей. Обидно,
Глава 3
Сыновья Одина
Надоедливо скрипели вёсла ладьи, да ухали дружно гребцы в тщетной надежде заглушить крики чаек. Князь Владимир, стоявший на небольшой носовой палубе, оглянулся на корму, где кормчий Гудим размеренно бил колотушкой в металлический щит, задавая темп гребцам. Два его помощника с застывшими от напряжения лицами удерживали кормовое весло, направляя нос строго по курсу. Можно было бы поставить парус, но сейчас в этом уже не было необходимости. Серая громада скал вырастала на горизонте, внося разнообразие в уныло-беспросветный мир, состоящий из одной свинцово-тяжёлой воды, которая если и колыхалась навстречу жизни, то только с явным намерением ударить побольнее в деревянный борт. Большая ладья - шестьдесят шагов в длину, десять в ширину - способная без труда нести сотню воинов, казалась просто щепкой, брошенной бестрепетной рукой в равнодушные волны. Но люди, сидевшие на широких скамьях за спиной князя Владимира, с чужой волей были не согласны и дружными усилиями навязывали морю волю свою. До драккара ярла Гольдульфа было рукой подать, и Владимир очень хорошо видел плотную широкоплечую фигуру на носовой палубе, горделиво попирающую ногой изогнутую выю дракона, с чужими настоящими клыками в деревянной пасти и маленькими янтарными глазками под разукрашенным гребнем. Гольдульф возвращался в родной фиорд с добычей, а потому и зубы его победно сверкали в густой рыжей бороде, а гребцы его драккара неистово рвали воздух и воду, бросая озлобленного дракона к тому самому берегу, от которого ушли в поход несколько месяцев тому назад. Владимировы гребцы сдали, кормчий Гудим сбросил темп, и драккар ярла стремительно уходил вперёд, к желанной пристани. Князь на дружину не сердился, земля на горизонте не была ему родной, да и неловко вести Гольдульфа на хвосте к его же горду. Вежливость требовала пропустить хозяина вперёд. Поход был на редкость удачным, и взятая в чужой земле добыча могла бы согреть любое сердце, но Владимирово почему-то не грело. Всё время мерещился ему каменный город, который они с ярлом предали мечу, разрушив до основания чужую мирную жизнь. Ни они первые, ни они последние в этом разбойном промысле. Столетиями уходили нурманы водой-морем на поиски счастья и добычи, а случалось, садились на завоёванных землях господами. Садиться в чужой стороне князем Владимиру не хотелось, а свои земли, отцом даденные, не удержал, испугавшись Ярополковых мечей. За Ярополком Киевским и дружина числом поболее и казна побогаче. А пред сильным да богатым даже норовистые новгородцы охотно спину гнут. Не стали они за князя Владимира ратиться с Ярополком. А что брата убил князь Киевский, то не новгородское это дело спрашивать за Древлянского князя. Так рассуждали новгородцы на своём вече вслед за боярином Збыславом, а князю Владимиру оставалось только губы кусать от ненависти да сжимать кулаки в бессильной злобе. Прав Добрыня, когда говорит, что Ярополк захотел единолично править Русью, а братья мешали, оттого и пошёл он на Олега Древлянского, а другому своему брату, князю Владимиру, грозил смертью. Да только удал не тот, кто взял, а тот, кто удержать сумел взятое. Удержит ли Ярополк великий стол, про это ещё Владимира спросить надо.
В ярости вдруг прихлынувшей к сердцу князь даже сапогом притопнул по палубе, хотя какое дело до Владимирова недовольства и собой и миром просмоленной доске под ногою да холодному северному морю, которое нехотя сейчас уступает удали беспечных гребцов. Море не нравится князю - бурливо, капризно, как глупая женщина, а крика чаек он и вовсе выносить не может. Это для Гольдульфа птицы примета родного дома, а для Владимира – это режущий уши знак изгнания. Наслушался он этих криков за много месяцев, пропах рыбой и китовым жиром до отвращения, потому, наверное, и согласился идти в поход с беспокойным ярлом. А мог бы вообще не вернуться из этого похода, сложить голову на площади чужого города меж серых слепых каменных коробок от меча фряжского. Спасибо Фарлафу, мечнику Гольдульфову, который отвёл удар. Свои-то едва не прозевали княжью смерть. Хотя в той нелепице Владимир виноват больше всех: нельзя дарить милость побеждённым, но не поверженным, и уж коли вынес меч из ножен, то руби до смерти.