Белые зубы
Шрифт:
Но не в его характере спорить. Он молча слушал их еще пятнадцать минут, проверяя, как пылесос засасывает кусочки газеты, пока не почувствовал, что Жизнь — это огромный рюкзак, такой тяжелый, что легче бросить его на обочине и уйти в темноту, пусть даже оставив все необходимое, чем тащить с собой. Тебе же не нужен миксер, старик, и пылесос тебе тоже не нужен. Только лишний груз. Брось рюкзак, Арчи, и примкни к счастливым туристам на небесах.А как иначе? Когда бывшая жена и ее родственники жужжат в одно ухо, а пылесос — в другое, кажется, что конец близок. И дело не в Боге или еще в ком-то. Просто Арчи чувствовал, что конец света наступил.
Он починил пылесос и вычистил гостиную со странной тщательностью, дотягиваясь до самых малодоступных уголков. Затем мрачно подбросил монетку (решка — жизнь, орел — смерть) и не почувствовал ничего особенного, когда увидел, что выпал орел. Он спокойно отсоединил шланг, убрал его в «дипломат» и в последний раз вышел из дома.
Но умереть не так-то просто. Самоубийство нельзя внести в список дел между «помыть сковородку» и «подпереть сломанную ножку дивана кирпичом». Это не то, что можно сделать, а потом, в случае чего, переделать; как рассеянный поцелуй. Что ни говори, а самоубийство требует мужества. Оно для героев и мучеников, по-настоящему тщеславных. Но Арчи — не герой и не мученик. Его значимость в Мировом Порядке Вещей можно выразить стандартными соотношениями:
Песчинка — Пустыня.
Капля — Море.
Иголка — Стог сена.
Несколько дней он игнорировал решение монетки и просто ездил со шлангом от пылесоса. По ночам он смотрел сквозь ветровое стекло на безграничное небо и осознавал свое значение в мире, он понимал, что такое быть крошечным и лишенным корней. Он думал о том, какой след останется после его исчезновения, и этот след оказывался таким ничтожным, что и говорить не о чем. Он тратил последние минуты жизни на размышления: можно ли называть пылесосом такой агрегат, который уже два месяца расплевывает пыль вместо того, чтобы ее засасывать, или это скорее «пылеплюй»? И все время шланг от пылесоса лежал на заднем сиденье, как вялый член, насмехаясь над его тихим страхом, глумясь над его бессилием и нерешительностью, издеваясь над голубиными шажочками, какими он подходит к палачу.
29 декабря Арчи повидался со своим старым другом Самадом Миа Икбалом. Такая дружба может показаться странной, и все же Самая был его самым старым другом: этот мусульманин из Бенгалии сражался с ним бок о бок в те времена, когда еще велись бои. Он напоминал ему о войне, о той войне, которая для многих ассоциировалась с жирным беконом и цветными чулками, но Арчи вспоминались выстрелы, бесконечная игра в карты и резкий вкус иностранной выпивки.
— Арчи, друг, — говорил Самад теплым, проникновенным голосом, — забудь ты про свою жену. Начни новую жизнь. Именно это тебе и нужно. Вот. И не будем больше об этом. Ставлю против твоих пяти шиллингов и в пять раз увеличиваю ставку.
Они сидели в баре «О’Коннелл» и играли в покер тремя руками: две принадлежали Арчи и одна — Самаду. Правая рука Самада не двигалась: она была серая, мертвая, кровь по ней не проходила. Они каждый вечер ужинали в этом наполовину кафе, наполовину игорном доме, который принадлежал семье иракцев. У большинства членов этого семейства были явные проблемы с кожей.
— Посмотри на меня: женитьба на Алсане дала мне второе дыхание, понимаешь? Открыла новые возможности. Она у меня такая молодая, такая энергичная — как глоток свежего воздуха. Хочешь совет? Пожалуйста! Забудь про прежнюю жизнь, Арчибальд. В ней все
Самад смотрел на него с сочувствием, потому что любил Арчи. Их военная дружба прошла серьезное испытание: тридцать лет они жили на разных континентах, но весной 1973-го Самад прилетел в Англию. Уже немолодой, он искал новой жизни со своей двадцатилетней невестой Алсаной Беджум, миниатюрной, круглолицей, с умными глазками. В приступе ностальгии и просто потому, что он больше никого на острове не знал, Самад отыскал Арчи и поселился в том же районе Лондона. Постепенно между ними снова установилось подобие дружбы.
— Ты играешь как идиот. — Самад выложил четверку выигравших дам. Он подцепил их большим пальцем левой руки и с легким щелчком бросил веером на стол.
— Я уже старик, — проговорил Арчи, бросая свои карты. — Я старик. Кому я теперь нужен? И в первый-то раз нелегко было кого-нибудь уговорить.
— Глупости, Арчибальд. Ты просто не встретил подходящую женщину. Эта Офелия, Арчи, совсем не подходящая. Насколько я понял, она сейчас даже не того…
Он намекал на то, что Офелия сумасшедшая и считает себя горничной известного мецената пятнадцатого века Козимо Медичи.
— Все дело в том, что она родилась и живет не в то время. Просто не ее день! Ну, может, не ее тысячелетие. Современная жизнь застала ее врасплох и хорошенько вмазала. Вышибла ей мозги. А ты? Ты просто взял в гардеробе не ту жизнь, так что верни ее на место. Кроме того, она не осчастливила тебя детьми… а жизнь без детей, Арчи, зачем она нужна? Поверь мне, уж я-то знаю. Тебе, — продолжал он, загребая мертвой рукой кучку десятипенсовых монет, — вообще не следовало на ней жениться.
Когда смотришь в прошлое, зрение всегда сто процентов, думал Арчи.
Но через два дня после этого разговора, в новогоднее утро, боль стала такой сильной, что Арчи уже не мог цепляться за спасительный совет Самада. Он решил убить свое тело, забрать свою жизнь, уйти с дороги, которая протащила его по множеству неверных поворотов, завела в глушь и, наконец, исчезла совсем, а птицы склевали хлебные крошки, показывавшие дорогу назад.
Когда машина стала наполняться окисью углерода, вся его жизнь до сегодняшнего дня, как это всегда и бывает, пронеслась перед ним. Короткое и малопоучительное зрелище, не слишком интересное; в метафизическом смысле — аналог ежегодной речи королевы. Скучное детство, неудачный брак и бесперспективная работа — классический триумвират — все это промелькнуло быстро, тихо, почти не сопровождаясь диалогами, и не вызвало никаких новых эмоций. Арчи не очень верил в судьбу, но теперь, по зрелом размышлении, пришел к выводу, что некое провидение позаботилось, чтобы его жизнь была выбрана как новогодний подарок от фирмы — заранее и такой же, как у всех.
Да, конечно, была еще и война; Арчи был на войне. Но только последний год — ему как раз исполнилось семнадцать, — к тому же не на передовой, ничего серьезного — так что и говорить не о чем. Им с Самадом, стариной Сэмом, Сэмми, нечего рассказывать. Хотя у Арчи даже застрял в ноге осколок и на него мог взглянуть любой желающий, но желающих не находилось. Об этом теперь никто не хочет слушать, это как плоскостопие или уродливая родинка. Как волосы в носу. Люди отворачиваются. Если бы кто-нибудь спросил Арчи: «Что ты сделал в жизни?» или «Что тебе запомнилось больше всего?» — боже упаси упомянуть войну: все отводили глаза, барабанили пальцами по столу и предлагали угостить выпивкой. Но знатьне хотел никто.