Белый, белый день...
Шрифт:
– Ты прости, Лученька! Прости меня… Я, конечно, не вовремя, – тараторила она, прыгая вокруг Мордасова, все время пытаясь подпрыгнуть и поцеловать его. – Но я не могла не увидеть тебя!
Она наконец достала губами до его подбородка и чмокнула его, одновременно улыбаясь во все свое щекастое лицо и заливаясь слезами.
– Нет! Это – ты!! Лученька… Такой же статный! Красивый!
И вдруг выкрикнула…
– Великий Лука Мордэ! А для меня все тот же ласковый застенчивый Лученька.
Она
– Мама! Мать…
Лука Ильич посмотрел на Галиного сына, обнявшего мать за плечи. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и невольно краснел.
Парень был высокий – что особенно подчеркивал его длинный синий щегольской плащ, – худой, с длинными руками. Мордасов невольно обратил внимание на его пальцы музыканта.
– Стас! Посмотри на Луку… – снова подняла глаза женщина. – Я ведь столько тебе о нем говорила. – И она подтолкнула сына к Мордасову.
– Стас, – коротко кивнув, представился сын Гали Комоловой.
У Луки Ильича внезапно перехватило дыхание. На него смотрели те давние иссиня-яркие глаза той девушки… девочки из ТЮЗа.
– Да, да… Очень приятно, – ничего не значащим тоном проговорил Мордасов. – Ну, вы угощайтесь, что ли.
Лука Ильич пододвинул гостям большую вазу с фруктами.
– Нет! Нет… Мы увидели тебя и сейчас же уходим… – заволновалась снова Галя Комолова. – У тебя сегодня концерт. Тебе надо подготовиться.
– Ну, как ты… живешь? – не зная, что сказать, проговорил Лука Ильич.
– Все хорошо… Все хорошо! Мы уходим, но завтра ты у нас! И не вздумай отказываться! Нам надо о многом поговорить…
Она быстро взглянула на сына.
– Ты же понимаешь? – И многозначительно взглянула на хозяина. – Ты обязан завтра… И бабушка ждет! Вот адрес… Я все понятно написала. И никаких отговорок…
Она снова прослезилась, глядя на Мордасова каким-то по-собачьи преданным, беззащитным и все равно прекрасным лучистым взглядом.
– Лученька мой… Все, все! Мы уходим. Завтра! На обед! Ждем! И обязательно! Всенепременно…
Она снова бросилась на Мордасова, и он невольно наклонился, чтобы подставить ей щеку.
Она облобызала все его лицо, приговаривая какие-то нежные, неразличимые слова. И наконец, отступая к двери, обхватив сына за талию, отчего казалась совсем девочкой рядом со своим длинным сыном, выкрикнула напоследок:
– Ты – гений! Я всегда это знала, Лученька. Ты посмотри, Стасик… Это подлинный, настоящий гений!
– Спасибо. До завтра, – чуть ломающимся от волнения голосом попрощался с Мордасовым сын.
– Ну, возьмите хоть груши… на дорогу! – с неожиданным для себя порывом бросился к ним Лука Ильич.
Галя сначала отпрянула от вазы, потом, смутившись, пожала
– Разве что для бабушки!
Она достала из сумочки пакет, и Мордасов буквально насильно высыпал в него полвазы…
…Сколько же лет сейчас ее сыну? Стасу? Наверно, лет двадцать пять… Двадцать семь…
Мордасов, оставшись один в гостиной, медленно опустился в кресло и начал рассматривать бумажку с Галиным адресом.
Она жила все там же… На Красносельской. Это за тремя вокзалами. Большой дом НКПС, в нем служил ее старик-отец…
Что же, он был когда-то увлечен этой некрасивой, не такой яркой, но такой искренней… Такой нелепой девочкой-травести! Их было три подружки. Одна с Кавказа, теперь она, кажется, стала в России знаменитостью, давно играет в «Современнике». Третьей он совсем не помнил.
А Галя Комолова… Безудержно страстная и в жизни, и на сцене… И в постели! Раза три он переспал с ней – раз на Новый год на чьей-то большой даче. Один раз там… на Красносельской. А третий раз, он не помнил, где…
В памяти осталось только обезображенное судорогой страсти ее ставшее вдруг прекрасным лицо, маленькое, но такое крепкое тугое тело, высокие груди… И вечный экстаз в глазах. Даже ночью, в темноте они светились у нее, как у волчицы.
А потом, утром, ее святая уверенность, что теперь-то, после всего… они навсегда будут вместе. Ведь так? Да?
Господи, почему он тогда сбежал? Не подходил к телефону, избегал ее на театральных сборищах, прятался от Гали, когда она поджидала его у театрального подъезда.
Даже оскорбил ее, накричал, ругался матом, когда они месяца через два столкнулись в одной компании. Она смотрела на него своими сияющими, потрясенными глазами, вся в слезах, и не могла вымолвить ни слова.
А он, схватив пальто, вылетел на улицу и бежал несколько кварталов, как будто за ним гнались. Руки и ноги у него дрожали, он задыхался и был готов броситься под машину…
Чего он боялся? Откуда был этот ужас возможной семьи? Какого-то – пусть жалкого, но вполне нормального по тем временам семейного быта, простых отношений, родственников своих и Галиных…
Для него это было дико, просто – дико!
Он хотел только одного – бежать от подобной жизни. Бежать куда глаза глядят. Хоть в могилу… Хоть на край света… А ведь ему было уже сильно за тридцать…
Вот и убежал…
И бежал еще не один раз, как только жизнь как-то складывалась… Начинала напоминать обычную человеческую семью…
Он вставал и уходил. Как с той же самой Франциской. Да и с другими – которых сейчас не хотелось вспоминать – то же самое…
Чего он так жаждал? Неприкаянности? Желания каждый раз начинать сначала? Свободы…