Белый Доминиканец
Шрифт:
Но как все это совершить? Я не могу представить себе это. Той железякой раскроить ему череп?
Смотреть в его угасающий взор?
Вытащить его труп в узкий проход и сбросить в воду? Но как я, с руками, навсегда запачканными кровью, смогу вновь целовать и обнимать Офелию?
Как я, подлый убийца, буду ежедневно смотреть в добрые глаза моего милого, милого отца?
Нет! Я чувствую, я никогда не смогу сделать это! Даже если должно произойти самое страшное, и я это совершу, я знаю, что вместе с трупом убитого,
Я собираюсь с силами и проскальзываю к двери. Прежде чем взяться за ручку, я некоторое время стою, плотно сжав ладони, и пытаюсь произнести в сердце слова молитвы:
«Боже Всемилостливый, дай мне силы!». Но мои губы не хотят произносить эти слова. Перестав вообще подчиняться моему разуму, они шепчут:
«Господи, если это возможно, да минует меня чаша сия!». В этот момент мертвую тишину разрывает удар медного колокола и слова застывают у меня на губах. Воздух дрожит, земля качается: Это пробили башенные часы церкви Пресвятой Богородицы.
Внезапно мрак вокруг меня и внутри меня самого просветлел. И как будто из далеких, далеких просторов, с тех гор, которые я знаю по моим снам, я услышал голос белого доминиканца, того, кто дал мне первую конфирмацию и отпустил все мои грехи — прошлые и будущие. Он звал меня по имени:
«Христофор! Христофор!». Чья-то рука опускается мне на плечо.
— Юный убийца!
Я знаю: это громовой бас актера Париса, приглушенный и сдержанный, полный угрозы и ненависти, раздается в моих ушах, но я больше не могу сопротивляться.
Безвольно я позволяю ему вытащить себя в свет уличного фонаря. — Юный убийца! Я вижу: его влажные губы, отвисший нос пьяницы, заспанные бакенбарды, сальный подбородок — все светится в нем триумфальной дьявольской радостью.
— Юный у-бий-ца!
Он хватает меня за грудь и трясет как тюк с бельем, при каждом выговариваемом слоге.
Мне не приходит в голову сопротивляться или даже вырваться и убежать: теперь я слаб, как крохотный изможденный зверек. То, что я смотрю на него, но не могу сказать ни единого слова, он понимает как признание моей вины. Но мой язык онемел. Даже если бы я захотел, я все равно не смог бы описать ему то потрясение, которое я пережил.
Слова, которые он выкрикивает мне в лицо, как безумный, с пеной на губах и потрясая кулаками перед моим лицом, глухо и отдаленно отдаются в моих ушах. Я слышу и вижу все, Но я не двигаюсь, я застыл, как загипнотизированный.
Я понимаю, что он все знает… что он видел, как мы вышли из лодки… как мы целовались… что он угадал, что я хочу убить старика, «чтобы его ограбить», как он кричит.
Я не защищаюсь, я больше не боюсь того, что он узнал о нашей тайне. Должно быть, так чувствует себя птица, которая в объятиях змеи забывает свой страх.
VII. Красная книга
Ночью, во сне, меня бьет лихорадка. Внешний и внутренний миры переплетаются друг с другом, как море и воздух.
Я беспомощно раскачиваюсь на волнах моей бушующей крови, то теряя сознание и погружаясь в зияющую воронку черной
Чья-то рука крепко сжимает мою руку; когда мой взгляд соскальзывает с нее, и, утомленный множеством тонких петелек в кружевном манжете, начинает ползти выше по запястью, до моего сознания доходит туманная мысль:
«Это мой отец сидит здесь, рядом с моей постелью». Или это только сон? Я более не могу отличить реальность от галлюцинации, но всякий раз, когда я чувствую на себе его взгляд, я опускаю веки в мучительном сознании своей вины.
Как же все это произошло? Я никак не могу вспомнить. Нить памяти оборвалась в тот момент, когда я еще осознавал, что актер кричит на меня.
Мне ясно только одно: где-то, когда-то, при свете уличного фонаря по его приказанию я написал расписку и скрепил ее поддельной подписью моего отца. Подпись была настолько похожей, что когда я глядел на бумагу, прежде, чем он сложил и убрал ее, одно мгновенье мне казалось, что мой отец подписал ее своей собственной рукой.
Почему я это сделал? Мне кажется это настолько естественным, что даже сейчас, когда меня терзают воспоминания о содеянном, я уверен, что поступить иначе я просто не мог.
Сколько времени прошло с тех пор — одна ночь или целая жизнь? Сейчас мне кажется, что актер кричал на меня не несколько минут, а в течение целого года, украденного из моей жизни. Потом, когда он наконец по моей реакции понял, что дальше кричать бесполезно, он каким-то образом сумел убедить меня, что подделанная подпись может спасти Офелию.
Единственный луч света сейчас, в моей лихорадке — это моя твердая уверенность: я никогда не сделал бы этого лишь для того, чтобы снять с себя подозрения в замышленном убийстве.
Когда я затем вернулся домой, я не могу вспомнить: было ли уже утро или еще ночь?
Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотрясаясь от рыданий, и, судя по запаху роз, который я ощущал даже теперь, это была могила моей матери.
А может быть, запах исходит от букета цветов, который лежит там, на одеяле моей постели?
Но кто мог его туда положить?
«Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари, — хлестнула меня внезапно, как плеть, мысль. — Разве уже не разгар дня?». И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошевелить ни одним членом. Я вяло опускаюсь назад. «Нет, еще ночь», — успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами встает глубокая тьма.
Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, играющие на белой стене; и вновь на меня нападает чувство вины за неисполненный долг.
«Это волны лихорадки бросают меня в волны фантазии» — говорю я себе, но я бессилен перед тем, что над моим ухом все громче и отчетливее звучит ритмическое, выплывающее из сна, такое знакомое хлопанье в ладоши. В такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь и день, без остановки, и я должен бежать… бежать…, чтобы вовремя зажечь фонари… погасить… зажечь… погасить…