Белый Дозор
Шрифт:
«Победы… Над чем? Над кем? Над собой? Пожалуй… Ах, с каким наслаждением я положила бы эту свою победу к ногам Алексея… и…» — у нее перехватило дыхание от подступивших к горлу рыданий.
Цветущих вишен влекущий яд, Воспоминаний зовущий ряд, Я не
Марина плакала. Песня вызвала в ней воспоминания о Лёше, и вдруг она так сильно захотела его увидеть, прижаться к нему всем телом, попросить прощения за свою неискренность, сказать, что именно теперь она поняла, как любит его, как хочет быть с ним вместе, но… Вода кругом, а любовь ее далеко-далеко. Свидятся ли они когда-нибудь? Это навряд ли. Она умерла, умерла! Она футляр для переноски черной силы, поддерживающей ее тело и дух, она ведет Черный Дозор туда, на самый край Земли, и наступает уже над рекой заря нового дня, из воды встает солнце, тянут его волы, запряженные в небесную колесницу. Кто знает, сколько раз еще встанет оно, сколько еще идти Дозору Черному к цели своей?..
Часть II
Пролог
За черной-черной рекой есть черный-черный лес. Посреди того черного-черного леса стоит черный мертвый дуб.
Под тем черным мертвым дубом лежит мертвая сухая голова, и молвит та мертвая сухая голова:
«Зарыт подо мной во черной неплодной земле черный копченый котел.
В том черном копченом котле сварено в черную глухую полночь черное лютое зелье.
Кто черную-черную реку переплывет,
Черный-черный лес перейдет,
Черный мертвый дуб найдет,
Мертвой сухой голове поклон сотворит,
Черную неплодную землю разворошит,
Черный копченый котел обретет да в черную глухую полночь черного лютого зелья изопьет, тот станет с Марой говорить Ее словом, Ее речами, Ее языком, Ее устами, у Ее ног, у Ее лона, у Ее грудей, у Ее уст!
И желаемое свершится с ним».
Но обретя от Нее желаемое и оттуда возвратившись,
Не забудь в черную глухую полночь сварить в черном копченом котле черное лютое зелье,
Зарыть его в черную неплодную землю под черным мертвым дубом
И водрузить на том месте
Свою
Отрубленную
Голову!
Узрите же, как покровы иссохнут и распадутся, как обратится голова черепом смердящим, как вырастет из черепа смердящего благоуханный цветок.
Так из смерти рождается новая жизнь.
Так Сила становится Мудростью,
А Мудрость становится Силой.
И плывет по небу Велесова ладья, совершая великое обращение душ, на Восход ушедших,
Чтобы к Закату обратно быть…
В том извечный порядок.
Нарушится он — и падет мир.
Сгинет бесследно.
И воцарится повсюду мрак,
Ужас,
Холод,
И лютая Смерть.
Глава 4
Человек с жабьей фамилией — Кто тут главный? — Театр кукол — Вербовка — Любая болезнь — это лишь бизнес
Был у Спивакова заместитель по фамилии Квак. Саша Квак. Хотя уже, конечно, никакой не «Саша» — Александр Кириллович. И, казалось, была в несоответствии аристократического имени-отчества и жабьей фамилии заключена сама сущность этого человека. Внешне очень холеный, весь какой-то лакированный, лучащийся голливудской улыбкой, предпочитающий дорогих итальянских портных Квак в душе был завистником, интриганом, но это полдела, так как был он большим, прямо-таки безграничным подлецом, что тщательно им скрывалось за нарядным фасадом из всего вышеперечисленного, к чему можно добавить манеру очень чисто и грамотно говорить, мастерски играя голосом. Как знать, быть может, именно благодаря голосу Квак и сделал научную карьеру, поскольку умело убаюкивал членов ученого совета во время защиты кандидатской, а после и докторской диссертаций, написанных не им, а за него нищими, но одаренными самородками, подобно шлюхам, продающим свои мозги за неимением того, что им еще продать.
Однако даже на таком надежном топливе, как голос и более чем респектабельная внешность, нельзя ехать бесконечно долго. Когда-нибудь потребуются и реальные, глубокие знания, способность изобретать и экспериментировать, а также умение руководить коллективом порывистых и непосредственных в своих мыслях и делах ученых мужей, чего Квак, по вполне понятным причинам, был начисто лишен. Тем не менее еще задолго до появления на далеком горизонте первого упоминания о Спивакове Квак готовился занять место директора НИИСИ и проделал для этого чрезвычайно тонкую подковерную работенку, разве только блоху не подковал, удалив с поля всех вероятных конкурентов. Начал он с собственного «патрона», как на французский манер он называл тогдашнего директора НИИСИ, академика Агабабова. «Патрон» Агабабов был Кваком подставлен под проверку Счетной палаты, под прокуратуру и еще под что-то такое же, совершенно ужасающе конкретное. Все эти монстры в погонах, набросившись на бедного Агабабова, нашли в его деятельности столько составов преступления, что почтенному академику светил под старость лет тюремный срок лет на девять строгого режима. Узнав от следователя о своих перспективах, Агабабов закашлялся, извинился, заявил, что ему нужно по нужде, вышел
Кто-то из сотрудников института ушел, написав заявление по собственному желанию: не выдержав характера Квака, его откровенно вампирического поведения, когда он целенаправленно доводил того или иного неугодного ему человека до нервного срыва, а сам при этом словно наполнялся жизненной силой. Кто-то продолжал работать за неимением возможности куда-либо уйти, но поспешил взять самоотвод, заявив о своей непритязательности и вообще резко отрицательному отношению к участию в выборах директора института. Собственно, процедура назначения директора ранее проходила всегда одинаково: тайным голосованием ученого совета. Но времена изменились, и «наверху» выразили свою озабоченность «ненужной» демократией, а равно и тем, что средства, выделяемые из госбюджета на исследовательскую деятельность, расходуются чёрт знает как, даже и попросту разворовываются. И хотя всё удалось списать на покойного Агабабова (ведь «тот, кто отсутствует, тот не прав»), в воздухе всё же запахло нежелательными переменами, и Александр Кириллович заинтриговал пуще прежнего. Он то сидел днями в закрытом кабинете, и телефон его был раскален от бесед с «нужными» людьми, то вовсе отсутствовал на рабочем месте, по всей видимости, встречаясь всё с теми же «нужными» персонами, но… Дело в том, что к успеху вся эта суета его не привела!
К счастью, в таком деле, как выбор директора серьезного научного центра государственного значения, не всё решают интриги, даже самые искусные, и вот, когда Квак уже готовился с триумфом въезжать в директорские апартаменты, состоящие, к слову сказать, из трех помещений: кабинета, библиотеки и комнаты отдыха с диваном, кушеткой и письменным столом, то из Кремля пришла бумага с гербовыми печатями за подписью столь высокой, что было даже страшно эту бумагу и в руки-то взять. В документе было написано, что прежняя процедура выбора директора аннулируется решением «понятно кого» и отныне директор института этим самым «понятно кем» и будет назначаться. Квак, пробежав бумагу глазами, загрустил несказанно. На горизонте внезапно появилась и стала молниеносно приближаться к его мечте некая темная лошадка, которая в ближнем приближении очеловечилась и оказалась молодым ученым Алексеем Спиваковым, чье назначение на вожделенную должность прозвучало для Квака звоном гонга, знаменующего конец раунда, в котором Александр Кириллович всухую проиграл молодому, невесть откуда взявшемуся конкуренту.
То был удар серьезнейший: по самолюбию, по ожиданиям, по вере в себя любимого. Квак долго зализывал раны, на людях стараясь держаться бравым гусаром, которому всё нипочем, а оставаясь наедине с самим собой, он давал волю душившей его злобе: скрежетал зубами, комкал и рвал бумажные листы, стучал кулаком по столу, проклиная «молодого да раннего» Спивакова, которого возненавидел всерьез и навсегда, считая Лёшу своим главным персональным врагом. «Я отомщу. Возможность будет», — лелеял мечту Квак, подписывая рабочие бумаги, где значилась его унизительно-маленькая должность «зама», а сверху красовалась подпись Спивакова: затейливая и, словно нарочно, еще и в обрамлении каллиграфических завитушек. Кваку хотелось плюнуть на эту подпись и растереть ее пальцем, чтобы вместо каллиграфии осталось уродливое пятно, но сделать ничего этого он не мог, поэтому затаился до поры и сидел в засаде, готовый ко всему, что могло бы изменить ситуацию в его пользу.
Что называется, «на людях» со Спиваковым Квак был подчеркнуто вежлив, даже подобострастен. Словно насилуя свои амбиции, Александр Кириллович кланялся Лёше, называл его только по имени-отчеству, несмотря на протесты Спивакова и постоянные предложения перейти на «ты».
— Увольте, Алексей Викторович, дорогой. Даже после брудершафта на «ты» с вами быть не смогу. Слишком уважаю вас, умницу. А нас всех вам и не пересчитать! Таких, как я, много, и мы просто серая научная масса, а вы яркая индивидуальность, штучный ученый, Ломоносов! Говорю искренне, без иронии, — иезуитски прижимал Квак руки к груди, — поэтому уж позвольте старику почудачить. Я так воспитан, чтобы уж непременно на «вы».
— Напрасно вы, Александр Кириллович, — смущенно улыбался Лёша, испытывая легкое чувство вины перед этим человеком, который так долго ждал директорского кресла и в результате остался ни с чем, — я очень вас ценю и как заметного ученого, и как прекрасного человека. Может, мы просто еще не приработались друг к другу? Притремся, так сказать, глядишь, и наладимся «тыкать»? Это важно, поверьте.
— Может быть, — уклончиво отвечал Квак и заводил зрачки вверх, обнажая нездоровые, все в красной сетке сосудов белки глаз пьющего человека. Он и впрямь стал довольно часто прикладываться к бутылке. Почти каждый вечер. Снимал таким образом стресс. Лёша, чувствуя свою вину (!) перед Кваком, которого он считал более достойным, нежели он сам, для этой должности человеком, старался всячески Кваку угодить: выписывал внеурочные премии, поощрял по другим каналам, часто отправлял его в заграничные командировки. И с командировочными, между прочим, также не скупился… Всё напрасно! Квак еще пуще ненавидел Спивакова и еще елейней был с ним на людях, лицемеря с постоянной ремаркой, что это он «от чистой души». От науки он совершенно отстранился и занимался разнообразными хозяйственными проблемами института, проявив при этом известную для всякого снабженца смекалку и увеличив собственное материальное благополучие за счет откатной мзды и прочими традиционными методами.