Белый континент (с илл.)
Шрифт:
— Фолкон, вы только на него посмотрите! — ее шепот стал таким тихим, что Скотт не столько услышал слова Кэт, сколько прочитал их по ее губам. Хотя никакой надобности шептать у Кэтлин в тот момент не было — ребенок не спал. В этом Роберт убедился, придвинувшись поближе к жене и наклонившись над свертком: из белых матерчатых складок выглядывало маленькое сморщенное лицо неприятного темно-красного оттенка. Синие глаза, блеснувшие в полумраке спальни, бесцельно вращались то в одну, то в другую сторону, а крошечный круглый носик как-то странно шевелился, словно бы ребенок, как собака или какое-нибудь другое животное, к чему-то принюхивался. Скотт перевел на жену удивленный взгляд: неужели она, всегда такая серьезная, решила пошутить, говоря о красоте ребенка и о его сходстве с отцом? Но нет, Кэт
— Ведь правда, он — почти полная ваша копия? — спросила Кэтлин, поднимая на мужа глаза. Тот пробормотал что-то неопределенное и торопливо кивнул. Ему не удалось скрыть от жены свое изумление, однако она истолковала его по-своему — хотя раньше всегда понимала Роберта без слов.
— Ну да, все новорожденные такие крошечные, — сказала она, вновь переводя взгляд на сына. — Трудно поверить, что потом они вырастают и становятся высокими и сильными красавцами, как их отцы, не правда ли?
Роберту было не просто трудно в такое поверить — он вообще не понимал, как этот уродливый красный человечек может когда-нибудь, пусть даже через много лет, превратиться в молодого джентльмена, который, в его недавних мечтах, должен был тоже стать моряком, продолжить географические исследования и добиться в них еще более замечательных результатов, чем сам Роберт Фолкон. И сколько ни повторял он про себя, что все дети поначалу бывают маленькими и не слишком симпатичными, ему не удавалось избавиться от ощущения, что он стал жертвой какого-то обмана. Ну не может то, что спрятано в свертке, быть человеком — а тем более, его родным сыном!
— Он хорошо поел? — спросила Кэтлин у Лайзы, и та радостно закивала головой:
— Очень хорошо, мэм. У него такой потрясающий аппетит!
И снова лицо Кэт осветилось невиданным счастьем, и она шепотом обратилась к Роберту:
— Вы как-то сказали, что если у нас будет мальчик, его можно будет назвать Питером — в честь Питера Пэна. Мне кажется, это была очень хорошая мысль. Да и Джеймс будет очень доволен…
— Джеймс? — переспросил Скотт, видя вопросительный взгляд жены, но плохо понимая, что от него требуется на этот раз.
— Я говорю, что Джеймсу будет очень приятно, если мы назовем нашего сына в честь героя его книги, — терпеливо повторила Кэтлин. — Вы ведь не передумали насчет имени Питер?
— Ах да, конечно же, — Роберт, наконец, сообразил, о чем идет речь — ребенку же нужно дать имя! Хотя в тот момент, ему было абсолютно все равно, как будут звать этого маленького морщинистого человечка. Питер так Питер — это имя ничем не хуже других, да и Барри действительно обрадуется… И Скотт поспешил сообщить жене, что совершенно не возражает против предложенного ею имени. Кэт просияла.
Они проговорили еще минут десять. Кэтлин продолжала восхищаться ребенком, а Роберт, поддакивая ей, все больше и больше уверялся в том, что жена удивительно сильно изменилась. Она больше не спрашивала его о его собственных делах, она, казалось, вообще перестала интересоваться им — все ее мысли занимал новорожденный сын. А ведь прошлая их беседа оборвалась, когда они говорили об открытии Южного полюса! Впрочем, Скотт в тот момент переживал не только из-за того, что Кэт не стала возвращаться к тому незаконченному разговору: он вообще во многом больше не узнавал свою жену. Она стала другой — не в каких-нибудь мелочах, а полностью, и хотя по-прежнему улыбалась ему и называла его Фолконом, он не мог отделаться от ощущения, что перед ним лежит совершенно чужая женщина. А еще — от воспоминания о том, как истошно и не по-человечески она кричала этой ночью и каким страшным было ее искаженное болью лицо. Эта последняя мысль была для него особенно тяжелой: всякий раз, посмотрев на Кэтлин и на ребенка, он вспоминал только что прошедшую ночь и едва удерживался, чтобы не передернуться.
А потом маленький Питер Скотт вдруг начал капризничать и издавать какие-то пока еще тихие, но крайне неприятные звуки, а его и без того страшное на вид личико перекосилось еще сильнее, и Роберт, отказавшись от предложения Кэт подержать малыша
Глава XIII
Португалия, остров Мадейра, 1910 г.
Раскаленно-алый край солнца медленно опускался за горизонт, но жаркий субтропический воздух и не думал остывать — казалось, он, наоборот, становится еще более горячим и душным. Со всех сторон слышалось тяжелое частое дыхание измученных жарой собак, заглушавшее и плеск волн за бортом «Фрама», и шум только что оставленного им порта Фуншал. Амундсен шел по палубе, вытирая со лба пот и старательно убеждая себя, что жаловаться на жару он просто-напросто не имеет права: больше того, ему следует радоваться этой возможности хорошо «погреться» перед предстоящей им всем через год зимовкой в Антарктиде. Но радости почему-то не было — зато было огромное нетерпеливое желание поскорее оказаться в южных полярных водах и отдохнуть от жары и духоты, насладиться бодрящим морозным воздухом. Холод Руала не пугал, от него всегда можно было «спрятаться» в теплой одежде или меховом спальном мешке, в жарко натопленной каюте или сборном домике зимовщиков, а вот защититься от палящего солнца и словно бы кипящего под его лучами воздуха было невозможно в принципе.
Амундсен с сочувствием посмотрел на разлегшихся на палубе полудиких ездовых собак — им, с их длинной густой шерстью, переносить жару было еще труднее, но огромные псы держались молодцом. После того, как Руал и его спутники обнаружили, что некоторые собаки относятся друг к другу лучше, чем к остальным, и привязали все «компании друзей» рядом, четвероногие путешественники почти совсем перестали нервничать и вскоре позволили людям приручить себя. Верхнюю палубу, на которой были привязаны большинство четвероногих пассажиров, по нескольку раз в день окатывали морской водой, не только для того, чтобы держать ее в чистоте, но и чтобы хоть немного охладить нагретые солнцем доски. Правда, вода почти мгновенно испарялась, и палуба быстро нагревалась вновь, но на какое-то время собаки все-таки чувствовали облегчение и, возможно, благодаря этому оставались здоровыми и радостно виляли хвостами, как только к ним приближался кто-нибудь из членов команды.
Большинство из них и сейчас, услышав шаги одного из любимых хозяев, проснулись, приподняли головы и негромко гавкнули в знак приветствия.
— Здравствуйте, здравствуйте еще раз, — усмехнулся начальник экспедиции, проходя мимо собак и наклоняясь к каждой из них, чтобы быстро погладить ее по голове или потрепать по ушам. — Здравствуй, Полковник, здравствуй, Лассесен, здравствуй, Луссе…
Огромные псы отвечали ему довольным ворчанием и слегка помахивали пушистыми хвостами. На более бурные изъявления радости сил у уставших собак не было, и только одна из них, похожая на крупную темно-рыжую лисицу, неожиданно поднялась на все четыре лапы, а потом села, вытянула вверх острую ушастую морду и звонко, заливисто залаяла.
— И тебе добрый вечер, Камилла, я тоже рад тебя снова увидеть, — добродушно отозвался Руал, узнав в рыжеватой красавице одну из самых хитрых, но при этом удивительно ласковых собак на судне. Камилла, однако же, продолжила лаять, причем вскоре ее «монолог» перешел в тонкое визгливое подвывание.
— Камиллка, паршивка, фу!!! — кинулся к ней Амундсен, слишком поздно сообразив, что означают эти рулады. Он попытался схватить собаку за морду и заставить ее закрыть пасть, но привязанные рядом с Камиллой псы уже подхватили начатую ею «песню» и тоже принялись громко и самозабвенно выть на разные голоса. Руал безнадежно махнул рукой: теперь, когда к завыванию Камиллы присоединились ее товарищи, остановить всеобщие «песнопения» было уже невозможно. В дружный вой нескольких собак вплетались все новые и новые голоса, то по-щенячьи звонкие, то хриплые и басовитые, они сливались в единый, заглушающий все прочие шумы звук, и не прошло и пары минут, как в этом странном «хоре» уже участвовали все девяносто семь огромных псов.