Белый крест
Шрифт:
– Как Стасенька? Здорова ли? Вечером чтобы оба были у меня. – Он погрозил Мурманцеву пальцем. – Соскучился я по моей егозе. Да и тебе, зятек, чай, общение с тестем не повредит. Вижу, вижу, не терпится тебе узнать, зачем из отпуска отозвали. Могу сказать, что прошение твое удовлетворено. Так что твой уход из Академии решен. Крути дырки в погонах для очередного звания.
– Спасибо вам, Григорий Ильич.
– Да за что ж мне? Без протекции моей все решилось. Тут, Савва, все сошлось. И обстоятельства особые, и прошение твое, и личное дело, и даже женитьба ваша, выходит, вовремя пришлась. В общем, твоя кандидатура всех устроила. Но об этом потом. Завтра. В восемь тридцать подъезжайка. Отправимся с тобой коекуда.
– Но… – Мурманцев был ошарашен. – У меня нет опыта оперативной работы. Из
– А ты, сынок, не торопи коней. Не думай, что с моих слов ты чтото понял. Сказано завтра – значит, завтра. А сегодня отдыхай пока. Балуй жену молодую. Как она, не понесла еще?
– Как будто нет.
– Ну, может, оно и к лучшему сейчас. Даст Бог, успеет еще нарожать.
Мурманцев вышел от генералмайора в большом изумлении, посильно скрываемом. Академия, распущенная на вакации, пустовала, и эхо шагов гуляло по высоким коридорам. Встретив пару преподавателей младшего состава, он поболтал с ними, узнал свежие столичные и академические сплетни, сообщил о своем переводе. Его поздравили, увели в ближний трактир. Там обмыли намечающиеся изменения на погонах.
Вечером был ужин у тестя. Григорий Ильич, захмелев после нескольких чарок, передавал детям опыт своей долгой шестидесятилетней жизни. Назидательно качал пальцем, вспоминая, как его мотало из гарнизона в гарнизон по просторам родины, а благоверная его, ныне покойная, Варвара Кирилловна терпеливо следовала за ним повсюду. Даже с животом не захотела оставить мужа, рожала в военном лазарете в киргизской глуши. И младенца, Стасеньку, приучала к капризам беспокойной солдатской жизни. Посему и выросла Стаська уже готовой женой офицера, за мужем пойдет в огонь и воду.
Выслушав затем от детей историю лодочника Плоткина, искавшего богатства черного барона, Мирский предался воспоминаниям о временах Отступника.
– Даа, смутное было времечко. Конец второй тысячи лет. Я не то чтоб малой был – все уже понимал. Порядки дикие тогда стали, детушки. Государь Петр Романович в прелесть бесовскую впал. Ересь урантийская, что по стране расползлась, и не ересью вовсе была. Это ее так позже в меморандумах и анналах прозвали – ересь новых жидовствующих. Почему новых, сами знаете. Тех, прежних, в шестнадцатом веке еще пожгли… Так вот было это, дети мои, просто бесопоклонство. Выдумали что проклятые урантийцы? Что человек не образ и подобие, а скот, но жизнь его драгоценна. Почему такое? Потому что человекде царь скотов и разумен. У него много похотений, и он страдает от их подавления. Каково? Поэтому нужна ему свобода. Поклонись аду, и тебе позволят все. Воруй, блуди, убивай. Осознавай себя скотом свободным и бесценным. Страшное время было, детушки. В церквах столичных едва не стали черные обедни творить… Государь под конец царствования корону с себя снял и президентство установить хотел. Слава Всевышнему – не дал непотребства над Империей совершить…
Мурманцев делал вид, что внимательно слушает. Дела не так давно минувших дней еще жили в преданьях, но не вызывали отклика в душе – только мертвящую тоску, потому что мертвы были плоды той эпохи, времени царяОтступника. Почему Империя тогда так легко и стремительно подпала под чужебесное влияние – этот вопрос многих волновал даже и по сию пору. Мурманцев полагал, что знает ответ. Однажды на семинаре по теории заговора ктото из курсантов спросил: «Почему невозможно разоблачение заговора?». Мурманцев крепко задумался. «Думаю, причина в том, что заговор рождается не в сфере действия, как это ни странно, а в области наддействия, в точке столкновения противоположных ментальностей, так сказать. Если же перейти на уровень ниже, в сферу как раз действия… здесь, господа, мы увидим интересную картину. Предположим, неопределенно большой группой лиц совершаются прямые враждебные по отношению к общественным и культурным институтам действия. Эти действия и выглядят и справедливо формулируются сторонними наблюдателями как заговор. Другая группа лиц, так называемые просвещенные люди, в средствах информации ведет массированную атаку на якобы конспирологическую манию этих наблюдателей, едко высмеивает их логику. Создается определенное устойчивое общественное мнение. В итоге противник получает возможность действовать чуть ли не в открытую.
Стаси украдкой позевывала.
– …объявил свободу, а страну – культурно и экономически отсталой. Пригласил урантийских прощелыг для консультаций и тоже дал им полную свободу. А те первонаперво заявили контроль над банками и на наши же деньги стали банкротить нашу промышленность. Быстро наладили ввоз иноземного барахла. Всю страну, обобранную, оплеванную, приставили к торговле иностранщиной. Все везли – от телесной пищи до духовной. Особенно жестко, помню, внедряли телевизоры. Помещикам было велено, чтоб в каждом доме мужицком чертов ящик стоял – для освобождения народного сознания. Монастырям тоже. Монахи, правда, твердо воспротивились. Едва не стали самосожжения устраивать, как раскольники. Но отстояли себя. А уж что по этим телевизорам показывали – тьфу, да и только. Срам сказать.
– Кино про пистолетный ствол и гордый фаллос, стыдливо прикрытый женской натурой, – сказала за него дочь.
– Сударыня! – Мирский посмотрел на нее с суровой укоризной.
Мурманцев сморгнул и одеревенел. Хотя тоже был под хмельком, но еще твердо осознавал, что жене офицера говорить такое никак не положено. И знать, между прочим, тоже.
– Пап, ты уже рассказывал это раз десять на моей памяти. И один раз вот этими же словами.
– Не позорь отца, Анастасия, – строго молвил генерал. – Не мог я такого сказать.
– При мне не мог, – пожала плечами Стаси, подошла к отцу и обняла. – Прости, пап, но у меня дурное свойство случайно слышать чужие разговоры. Я была маленькая и меня не заметили.
– Вот так, сударь. – Мирский повернулся к Мурманцеву. – С твоей женой ухо держи востро.
– Мне это известно, – откликнулся Мурманцев.
– А с тобой, сударыня, ничего не случится, если еще раз послушаешь, – напустился на дочь генерал. – Ишь, егоза! Отцовские мемуары ей, видишь ли, скучны… – Он помолчал. – Ну вот, сбила. О чем я рассказывал?
– Дальше у тебя о продуктах, – мило улыбнулась дочь.
Генерал пропустил еще одну рюмочку и тяжко, похмельному задумался.
– Да, продукты. – Он вскинул голову. – Полки ломились от заморских фруктов – генетических мутантов, замученных гормонами иностранных кур и жевательной резины. Лично у меня есть все основания считать, что эта резина вызывала застой жидкости в мозгах. От разной импортной химии, вроде вкусовых добавок и ядовитой сои, тоже умственная водянка приключалась. И еще темный лимонад, в него, кажется, добавляли вытяжку кокаинового куста. А уж что добавляли в шампунь от перхоти, я не знаю, только и он тоже нехорошо действовал на мозги. Ну, правда, это не было доказано, но ято знаю! Слава Богу, дети мои, что государь Владимир Романович все это прекратил и заразу каленым железом выжег, – закончил Григорий Ильич и размашисто перекрестился.
Дети обменялись взглядами. На губах дрожал смех.
Настенные старинные часы пробили одиннадцать.
– Ну, – генерал со всей осторожностью поднял себя с кресла, – вижу, вас надо отпускать. Мне в постель, а вам, молодым, – уж как знаете. Тебя, сударь, жду завтра утром.
Мурманцеву снится сон. Будто видит он перед собой огненный шар, тот, что из колдовского леса, и тянет к нему руку. Или шар тянет его к себе. Шар живой – теперь он знает это наверняка. Пальцы касаются жаркого сияния и уходят вглубь него. Мурманцев не чувствует боли – ее нет. И вдруг он оказывается в незнакомом месте. Огненный шар исчез. Перед ним – жилой дом в несколько этажей. Он видит название улицы на стене: «Гороховая». Мурманцев уверенно входит в подъезд, поднимается на третий этаж. Почемуто он знает, куда нужно идти.